Александр I и Наполеон
Шрифт:
Да, подсчитав свои потери, Кутузов в ночь после Бородинской битвы отступил к Москве, а затем — на историческом совете в Филях — 1 сентября принял решение оставить Москву. «Доколе будет существовать армия, — сказал он, — с потерянием Москвы не потеряна еще Россия. Но когда уничтожится армия, погибнут и Москва, и Россия». 2 сентября русские войска оставили Москву, а французы заняли ее, и в тот же день начался грандиозный московский пожар, о причинах и виновниках которого до сих пор спорят наши историки.
Для зарубежных историков здесь нет вопроса, как не было его для Наполеона и Кутузова: и тот, и другой знали, что сожгли Москву русские. Кутузов и Ростопчин распорядились сжечь многочисленные склады и магазины и вывезти из города «весь огнегасительный снаряд», что уже обрекло деревянную по преимуществу Москву на неугасимый пожар. Но, кроме того, Москву жгли сами жители, перед тем как уйти из города (а их осталось тогда в Москве из 275 547 человек чуть больше 6 тыс.), —
111
Подробно см.: Троицкий Н.А. Указ. соч. С. 190–193.
Александр I узнал о пожаре Москвы 9 сентября — отчасти даже с некоторым облегчением после убийственной вести о захвате ее Наполеоном. «Первопрестольный град Москва, — высочайше объявил он народу, — вмещает в себе врагов отечества нашего, но она вмещает их в себе пустая, обнаженная от всех сокровищ и жителей». Поджигателем Москвы царь выставил Наполеона как «современного Аттилу». Эта официальная версия широко распространялась посредством слухов, печатных изданий и богослужений не только в самой России, где люди верили в нее охотно, но и за рубежом, где ей почти никто не верил.
Падение Москвы, по воспоминаниям очевидцев (государственного секретаря А.С. Шишкова, его преемника В.Р. Марченко, поэта Г.Р. Державина), «навело немалый страх» на жителей Петербурга: «Все были в крайней тревоге, собирались и укладывались уехать, неизвестно куды». Дворяне и чиновники, «кто мог, держали хотя бы пару лошадей, а прочие имели наготове крытые лодки, которыми запружены были каналы». Готовились к эвакуации Сенат, Синод, Монетный двор и обе статуи Петра Великого. Дворянские круги ругали Кутузова как «слепого и развратного старика» и обвиняли самого царя, причем не только в Петербурге. Вел. княгиня Екатерина Павловна 6 сентября написала царю из Ярославля: «Взятие Москвы довело раздражение умов до крайности <…> Вас во всеуслышание винят в несчастье империи, в крушении всего и вся, в том, что вы уронили честь страны и свою собственную <…> Предоставляю вам самому судить о положении вещей в стране, где презирают вождя».
Тот месяц, пока Наполеон был в Москве, стал для Александра I едва ли не самым тяжким месяцем всей его жизни. Даже после Тильзита он не чувствовал себя таким униженным, одиноким и презираемым. Но, к чести его, царь нашел в себе силы противостоять всем нападкам и страхам. Помогла ему в этом и «боговдохновенная книга» — Библия, — которую отныне и до конца жизни он пристрастился читать каждый день, утром и вечером. Сестре он ответил 16 сентября спокойно, с достоинством: «Вспомните, как часто в наших с вами беседах мы предвидели эти неудачи, допускали даже возможность потери обеих столиц, и что единственным средством против бедствий этого жестокого времени мы признали только твердость. Я далек от того, чтобы упасть духом под гнетом сыплющихся на меня ударов. Напротив, более чем когда-либо, я полон решимости упорствовать в борьбе, и к этой цели направлены все мои заботы».
Александр не поддался и тому давлению, которое оказали на него сторонники мира с Наполеоном. Их возглавлял вел. кн. Константин Павлович и поддерживала мать-императрица Мария Федоровна, которые толкали царя к миру по-семейному неотвязно. О том же просили царя чуть не на коленях трое самых влиятельных в его окружении сановников: всемогущий уже тогда А.А. Аракчеев, канцлер империи Н.П. Румянцев и министр полиции А.Д. Балашов. Царский двор, за малым исключением, и почти вся бюрократия стояли за мир. Наполеон знал об этом и ждал в Москве, что со дня на день Александр вступит с ним в переговоры. Царь, однако, был непримирим. «Я отращу себе бороду вот до сих пор, — говорил он в сентябре 1812 г. своему флигель-адъютанту А.Ф Мишо, указывая на свою грудь, — и буду есть картофель с последним из моих крестьян в глубине Сибири скорее, чем подпишу стыд моего отечества». В разговоре с Ж. де Местром Александр выразил даже готовность отступить на Камчатку и стать «императором камчадалов», но не мириться с Наполеоном.
Такую твердость царя после сдачи Москвы, когда все его окружение, кроме императрицы Елизаветы Алексеевны и вел. кн. Екатерины Павловны, в панике требовало мира; А.К. Дживелегов не без оснований назвал «подвигом, почти сверхъестественным». Впрочем, на этот подвиг толкнули царя две вполне естественные причины — понимание неприемлемости континентальной блокады для России и личная ненависть к Наполеону.Если бы Александр I согласился на мир с Наполеоном, занявшим Москву, то, по справедливому заключению К. Клаузевица, «поход 1812 г. стал бы для Наполеона наряду с походами, которые заканчивались Аустерлицем, Фридландом и Ваграмом». Наполеон хорошо это понимал. Именно поэтому он так долго (36 дней) оставался в Москве.
Заняв Москву, французы обнаружили в ней огромные запасы товаров и продовольствия (помимо богатейших арсеналов оружия). Очевидцы рассказывали, что тут были «сахарные заводы, склады съестных припасов, калужская мука, водка и вино со всей страны, суконные, полотняные и меховые магазины и пр.» То, что сулил им Наполеон перед Бородинской битвой («изобилие, хорошие зимние квартиры»), стало явью. Казалось, Наполеон завершил кампанию успехом на пределе желаемого. Он знал, что падение Москвы эхом отзовется во всем мире как еще одна, может быть самая главная, его победа.
Московский пожар сразу все изменил, поставив Наполеона из выигрышного положения в проигрышное. Вместо уютных зимних квартир в городе, который только что поразил французов своим великолепием, они оказались на пепелище. Великий Байрон писал, обращаясь к Наполеону:
Вот башни полудикие Москвы Перед тобой в венцах из злата Горят на солнце… Но, увы! То солнце твоего заката!Здесь, в Московском Кремле, на высшей точке своего величия, Наполеон уже мог видеть, что война, которую он затеял, сулит ему неминуемое фиаско. Поэтому он и восклицал на острове Святой Елены в беседах с приближенными: «Я должен был умереть в Москве! Тогда я имел бы величайшую славу, высочайшую репутацию, какая только возможна».
Такие авторитеты, как английский фельдмаршал А. Веллингтон и русский партизан Денис Давыдов, считали, что Наполеон мог избежать катастрофы, если бы ушел из Москвы хотя бы двумя, а еще лучше тремя-четырьмя неделями раньше, как только начался московский пожар. Тогда, с одной стороны, Кутузов не успел бы подготовиться к контрнаступлению, а с другой, холода не успели бы настигнуть французов раньше Смоленска или даже Березины. Но в том-то и дело, что, заняв Москву, Наполеон, по крайней мере, в первые три недели не мог уйти: он ждал от Александра согласия на мир, трижды «великодушно» предложенный царю из Москвы.
Когда стало ясно, что царь не ответит, Наполеон занервничал. Он приказал искать в московских архивах документы о Е.И. Пугачеве, чтобы использовать их для возбуждения русских крестьян против русского же дворянства, обдумывал такую акцию и колебался. 20 декабря 1812 г. на заседании французского Сената он так объяснит свою позицию: «Я мог бы поднять против нее (России. — Н.Т.) большую часть ее собственного населения, провозгласив освобождение рабов <…> Но когда я узнал грубость нравов этого многочисленного класса русского народа, то отказался от этой меры, которая обрекла бы множество семейств на смерть, разграбление и самые страшные муки». Говоря словами Е.В. Тарле, Наполеон не захотел «разнуздать стихию народного бунта», после чего «не с кем» было бы заключить мирный договор. Ради сохранения возможности договориться с императором Александром император Наполеон после некоторых колебаний отказался от того, на что не колеблясь пошел бы генерал Бонапарт.
Разумеется, дело не только в том, что бывший генерал революции стал монархом, названным братом таких китов феодальной реакции, как Александр I, Франц I, Фридрих Вильгельм III, зятем второго из них и даже племянником Людовика XVI. Польских крестьян освобождал в 1807 г. тоже монарх, а не генерал. Но в России он не ожидал, что «рабы», лишенные у себя на родине всяких прав, поднимутся против него на Отечественную войну. Просчет Наполеона состоял в том, что он, верно определив «рабскую» степень юридической и материальной придавленности русских крестьян, преувеличил их духовную, нравственную отсталость, посчитав, что они столь же косны, темны, сколь и бесправны. Это заблуждение Наполеона неудивительно. Так судили на Западе о русских крестьянах и более передовые умы, например великий социалист А. Сен-Симон, полагавший, что «в России крестьяне так же невежественны, как и их лошади» [112] . Между тем именно патриотический подъем крестьянских масс, приумноживший силу русской армии, главным образом и погубил Наполеона.
112
Сен-Симон А. Избр. соч. М., Л., 1948. T. 1. С. 125.