Александр Невский

— Фогты явятся, они, знаешь, куды твою грамоту…

Князь не звал к тишине, молчал, то на одного, то на другого взглядывая. Пусть повыговорятся бояре, обиды повыпустят, души потешат в суесловии. Потом слушать внимательней станут.

— … Смерд не знает, что творить наперво — поле орать али меч вынать.

— Так ты борони его, пока он тебе хлеб ростит.

— На кажин загон не наборонишься. Их в лето-то сколь набегает?

— Вот я и говорю, надо сторожи дале ставить.

— Что сторожи, надо своих подсылов иметь.

— Подсылу язык их ведать надо поганый.

— Язык что, вот как в веру их перекрещиваться?

— Перекрестишься. Чай, другого живота не укупишь.

Неведомо, сколь бы еще спорили бояре и до чего бы договорились, если б князь не склонился к Светозару, не шепнул ему что-то. Милостник тут же подал князю какой-то свиток, Александр развернул его, и сразу стих говорок. Насторожились бояре, притихли.

— Ну вот оно и ладно, — поднял князь голову от грамоты. — Почесали языки, за дело пора. При немецких судьях-фогтах «Русская Правда» попрана была. Не так ли, господа?

— Верно, Александр Ярославич, — отозвался Селила. — О ней и поминать нельзя было.

— Так вот, ноне я собрал вас, дабы на совете столь представительном утвердить нашу русскую правду, утвердить навечно. И уж отныне судить ли, рядить ли — вы по ней должны. Все, что фогтами было осужено и присужено, я с сего дня отменяю.

— А как же долги? — вскочил высокий стройный купец Нежата. — Чай, торговлишка какая ни на есть и при фогтах шла.

— Верно, Нежата, — согласился князь. — Торговля всегда миру служила, и я был и буду ее первым оборонителем. Ежели должник твой с совестью — воротит, а коли отпираться почнет, давай его на княжий суд. Взыщем.

— Да оно я так, наприклад, спросил, — отвечал Нежата, опускаясь на лавку. Купцу не очень-то на суд хотелось, хотя бы и княжий. Он знал, это недешево обойдется. Князь хоть и мягко стелет, да жестко спать потом.

— И еще, — продолжал князь, — отныне и напрочь отменяю вечевой суд. Он слишком скор и неправеден часто.

— Верно, Александр Ярославич. Там у кого горло шире, тот и законник, а мизинным только крикни: «на поток», — они на самого апостола кинутся.

Князь взглянул на поддержавшего его, признал старосту братчины [93] кожемяк псковских Сысоя, подмигнул весело:

— На тебя, Сысой Мишинич, не то что мизинные, а и медведь побоится кинуться.

Все засмеялись: медвежья сила Сысоя каждому ведома была.

— Отныне законным будет лишь суд княжой. Особенно за головщину.

— Александр Ярославич, — опять встрял Сысой, видимо, ободренный шуткой князя, — дозволь нам в братчине самим своих судити.

93

Братчина — артель, товарищество.

— Нет. За головщину суд мой будет. Только я могу лишать живота убивца.

— Так я не за головщину прошу, Александр Ярославич. Я за мирские дела, за наши, кожемякинские.

Александр поморщился. Притихли бояре. Каждый знал: князь от суда добрую пошлину имеет. Неужто уступит свой доход братчине?

А Сысой хлопает глазами добродушно, словно и не догадывается, что у князя из калиты куны тянет.

Александр Ярославич понимает это, но отвечать не спешит, в уме взвешивает. И хотя ответ нужен Сысою, князь думает не только о кожемяках. Разве мечевщики, сапожники, шапошники, кузнецы, — все те, кто одевает, обувает, вооружает народ и имеет свои братчины, — разве они не достойны тех же привилегий, которых добивается Сысой своим кожемякам? А ежели все братчины сторону князя держать станут, это какая же сила объявится!

— Ну что ж, — заговорил наконец Александр в полной тишине, — Сысой Мишинич добрый совет дал. И я его принимаю, — князь покосился на Светозара, и тот понял желание господина, сразу умакнул писало в чернила. — Впиши-ка: отныне всем братчинам — кожемякам, сапожникам, шапошникам, швецам и прочим, кои пируют вместе, свой суд иметь разрешаю.

— Ай, славно! — крякнул Сысой, и лавка под ним жалобно скрипнула. — За такое уважение к нам, Александр Ярославич, мы все твои слуги верные.

— Как будто окромя кожемяк никого нет во Пскове, — ревниво заметил Селила. — Найдутся и еще князю поспешители.

«Ну вот и ладно, — подумал удовлетворенно Александр. — Не пожадничал, вместо воробья сокола взял. Надо будет Микулича в посадники приговорить».

Так начал «думати» Александр Ярославич с вятшими [94] людьми Пскова над судной грамотой земли порубежной, закон и порядок в ней обустраивая, ибо знал, что в грядущее лихолетье лишь в этом будет ее крепость и спасение.

94

Вятшие (вящие) — знатные, сановные, богатые.

II ВЗАЛКАЛИ РЫЦАРИ МИРА

Новгородский посадник Степан Твердиславич явился на Городище в неурочный час, когда Александр Ярославич вечернюю молитву творил. Князь знал, что столь поздний гость, да еще посадник, с пустяками не явится, а потому, отложив беседу с богом, велел Светозару подать огня в сени и, осенив крестом трехлетнего сына Василия, стоявшего между ним и княгиней, сказал:

— Ну что ж, пойдем в сени, Твердаславич.

Они вышли из церкви на темное подворье, направились к сеням. Не спешили: в окнах еще огня не видно было.

— Скоро Василию Александровичу и постриги, — полувопросительно сказал посадник. — Три года, чай. Пора.

— Да нет, пусть побавится. Меня этакого постригли, что проку?

— Не скажи, Ярославич, не скажи. Впрочем, твоему отцу князю Ярославу с сим поспешать надо было, бог-то к нему столь милостив был, едва ль не кажное лето сыном одаривал.

— Да, одаривал, — усмехнулся князь.

И хотя было темно, посадник по тону уловил усмешку, подумал с осуждением: «Не радует, однако, Ярославича гнездо отцово великое. Не радует. Грех сие».

— Твоему деду было прозвище Всеволод Большое Гнездо, — продолжал Степан Твердиславич. — Но у отца твоего, пожалуй, не менее дедовского. А?

— Да, — вздохнул князь. — Но Русской земле в том корысти мало.

— Это почему же? Ведь воины растут.

Александр подумал: «Верно, воины, но лишь друг с другом воевать», а вслух другое молвил:

— Эвон свечи в сенях Светозар зажег. Идем, Степан Твердиславич.

В сенях в краю стола горело с десяток свечей. Светозар не только об огне позаботился, но и сыты — медового взвару корчагу принес с двумя глиняными кружками. Князь взял корчагу, налил в обе посудины.