Александр Невский

XVII СОРОМНАЯ ГРАМОТА

Европа пристально наблюдала за агонией Русской земли. В том, что Русь доживает последние дни, никто не сомневался. Великий азиат хан Батый вспорол ей чрево и вот уж добрался до сердца — древнего Киева.

Мужественная, отчаянная сеча киевлян на развалинах города, почти волшебная постройка ими в одну ночь другого города являли собой последние часы этой агонии.

Опьяневший от побед и крови Батый кинулся за бежавшими в Угры русскими князьями.

И хоть это уже был порог, Европе нечего было бояться. Слишком много сил потратил хан Батый в русских землях, слишком широко разбросал он кибитки свои. Приустал великий азиат, притупил ненасытный меч свой.

Европе надо было спешить хоть что-то урвать из остатков русских земель, проглотить хоть толику от пирога, не съеденного восточным деспотом. Спешили ливонские рыцари, ковали оружие и доспехи, собирая под свои стяги христиан-католиков, поднаторевших в разбоях.

Торопился шведский король Эрик. Снарядив огромный флот и погрузив на него более пяти тысяч отборных воинов во главе с ярлами Ульфом Фаси и зятем своим, Биргером, отправил он их в Неву, чтобы утвердиться в Ижорской земле и пойти далее, на Новгород. Нести туда не только меч, — истинное христианство, — для чего со славными воинами и отбыл епископ Томас.

Прекрасен союз меча и креста, все попирающий на пути своем, все прощающий себе самому! Всегда правый и праведный в гневе своем. Не оттого ль «рубить» и «крестить» иногда одно и то же значит?

Появление большого числа шнеков [83] в устье Невы встревожило новгородские заставы. Ижорский старейшина Пелгусий, в крещении Филипп, не стал дожидаться, пока на берег высадится все войско. Повелев сторожам застав отходить к лесу и ни на миг не выпускать из виду врага, Филипп помчался в Новгород. Он скакал всю ночь, дважды сменив в пути коней.

83

Шнеки — суда.

Утром Пелгусий прискакал на Городище. Узнав о его прибытии, князь вышел из трапезной, не окончив завтрака. Пелгусий ждал на крыльце, и по его взмыленному коню, стоявшему у крыльца, по хмурому виду самого ижорца Александр догадался: беда!

— Свейское войско, князь, высадилось на Неве. Пришли на шнеках, под парусами.

— Куда плыть хотят?

— Не ведаю, князь. Сразу же поскакал к тебе. Но по всему, лагерем встают. Видел, как шатер княжеский волокли и раскидывали.

— Сколько шнек?

— Много, князь. Весь берег облеплен.

Увидев, как недовольно нахмурился князь, Пелгусий сказал:

— Не менее ста шнек будет.

— То-то. «Не менее», — проворчал князь. — Считать надо вдугорядь, Филипп, считать. — Повернулся к Ратмиру: — Прикажи отрокам сзывать боярский совет. Вели и нам коней подать. Ему тоже, — кивнул на Пелгусия. — Своего-то запалил?

— Да это уж третий от Невы.

— Верно делал, что гнал так. Сейчас время дороже золота.

Ратмир убежал исполнять приказание князя.

— Все это, Филипп, сейчас поведаешь боярскому совету.

Боярский совет, узнав о беде, был на удивление единодушен: войско снаряжать немедля и, вруча его под руку князя Александра Ярославича, молить пресвятую богородицу о даровании победы оружию новгородскому.

Получив власть, князь первым делом распорядился взять под стражу почти все дворы на Варяжской улице, где жили в основном купцы-иноземцы. Велено было никого из них не выпускать, но и обид им никаких не чинить. Держать дворы те под стражей вплоть до особого веления князя.

Купцы новгородские, потребовавшие объяснения этих крутых мер, получили от князя ответ: «Стража поставлена, дабы оберечь богатых гостей заморских от гнева людей мизинных, который вероятен при сих обстоятельствах».

Ни словом не обмолвился Александр Ярославич о главной причине. А она была.

Своим первым военным приказом князь пресекал всякую возможность соглядатайства. Ему очень важно было, чтоб о приготовлениях Новгорода враг ничего не узнал прежде времени.

А Новгород меж тем забурлил, зашевелился. Носились из конца в конец уличанские старосты, сотские, скликая ополчение. Не останавливаясь и ночью, дымили кузницы, звенели наковальни, бухали молоты. Спешно ковалось оружие для новгородской дружины. Перед общей бедой забыли вчерашние ссоры-раздоры:

— Браток, подай-ка эвон то железо.

— Братья, не видели ли Гаврилу Олексича?

Это уж в крови у славян — враг у ворот, крепче железа спаиваются между собой. Не угрызешь, не сломишь. Даже воры забывают о своем подлом ремесле, берутся за оружие и в злой сече дерутся не хуже других, закрывая порой грудью того, у кого вчера лишь калиту срезали.

Не суждено было Александру Ярославичу закончить завтрак и на другой день.

— Послы свейские у ворот, — сообщили в трапезную.

Во дворе ждал его улыбающийся Ратмир, скалил крепкие зубы.

— Чего ты? — насупился Александр. — Калиту нашел?

— Да нет, Ярославич. С послами смех. Взяли их за Гзенью и едва не перебили, узнав, что свей они. Наконец выведав, что к тебе они с грамотой, все же не удержались дружинники, помяли их изрядно. Вон приволокли.

— Дураки, — выругался князь. — Нашли с кем воевать — с послами.

— Ведомо, дремь, — поддакнул Ратмир, все еще улыбаясь.

— А ты-то, — сверкнул на него глазами князь. — Тоже хорош. Вместо того чтоб наказать ретивых, сам скалишься.

Ратмир погасил улыбку, посерьезнел. Прошел за князем в сени. На крыльце уже ждали Федор Данилович и Степан Твердиславич, прискакавший только что из города.

— Сказали, что полон на Городище дозорные поволокли, вот я и… — оправдывался посадник в своем столь неурочном появлении.

— Не полон, а послов, — жестко поправил князь. — За полон надо драться, а послы сами в руки идут.

Велел князь позвать и Светозара, на тот случай, если вдруг писать доведется. Светозар пришел, сел на углу стола, положил лист пергамента, перо, пузырек с чернилами открыл. Александр сел на столец, за спиной встали Ратмир с Федором Даниловичем. Степан Твердиславич — у окна. В дверях два дружинника оружных.

— Введите послов, — приказал князь.

Послы — их было двое — и впрямь помяты, у старшего красовался большой синяк под глазом. Оружие у них было отобрано, но железные панцири на груди сияли.