Александр Поляков Великаны сумрака

Плыли. Обсуждали проект Михайлова и Тихомирова — проект боевой группы. Желябов ликовал: теперь он будет дей­ствовать в столице! Тут же, на мертвой глади, выбрали редак­торов печатного органа будущей организации — Тихомиро­ва и Морозова. В состав распорядительной комиссии Ис­полнительного Комитета также вошли Лев, Дворник и Саша Квятковский.

В последний день говорили о Государе. Сладковато кру­жилась голова: надо же, они решают судьбу всемогущего русского Царя!

— Да, Александр II в начале жизни совершил два хороших поступка, — поднял руку Михайлов. — Первое — отменил крепостничество. Второе — судебные реформы.

— Маловато что-то, — хмыкнул Желябов, крестьянин по рождению. — Задать копоти!

— Я и хочу спросить: должно ли ему простить за это все то зло, которое он совершил и еще совершит?

Все закричали «Нет!». И Тигрыч кричал «Нет!». И кричал очень громко.

Спустя несколько лет он вдруг потрясенно поймет: террор — мертвое дело, создавшее силу из бессилия. И тут же вспом­нит странное озеро. И кристальную бездну под днищем — безмолвно-жутковатую, из ясной толщи которой не подня­лось ни одного живого пузырька. Антихристово место, где даже эхо не отзывалось на грозное: «Нет! Не прощаем!»

А в Воронеже собрались уже все вместе. И тогда веселый Желябов кинулся к подкатывающему экипажу, на котором восседал мещанин в синей суконной свитке, схватил за ось и приподнял; при этом остановил заржавшую лошадь, бе­жавшую размеренной рысью. Мещанин был близок к обмо­року. Колесо вертелось в воздухе, лошадь смешно и беспо­мощно двигала копытами.

— Так и Россию мы вздыбим, — выдавил побагровевший Желябов. — И ничего они с нами не сделают. Будут крутить­ся, как это колесо, да все зазря.

Грянули аплодисменты. Обычно сдержанная Перовская не жалела своих ладошек. Тигрыч отметил, как оживилось ее лобастое личико, в глазах вспыхнул знакомый синий пла­мень; она, не отрываясь, смотрела на Желябова. И тот это почувствовал. Он знал женщин. И не только насурмленных лореток Капу с Антуанеттой, обитательниц керченской Мил­лионной. Говорили, что в него без памяти влюбилась дочь какого-то богатея-сахарозаводчика, они обвенчались, потом он бросил жену с ребенком — конечно, во имя революции.

— Проспорил? Проспорил, Тигрыч! — Андрей, хищно зыр­кнув на Соню, вынул из пакета шесть бутылок водки. Изящ­ными движениями любимца публики стал раздавать горь­кую обрадованным извозчикам.

— Ну, и силен, барин! — урчали они. — Такого еще не ви­дали. Навроде и стати-то не богатырской, а поди ж ты. Бла­годарствуем за угощение!

На съезде Желябов кружил над раскрасневшейся Соней, как коршун. С одобрения Дворника делал все, чтобы перетя­нуть ее к себе, а за Перовской, смотришь, оставила бы «дере­венщиков» и Фигнер. Тихомиров понимал, почему Соня упор­ствует, спорит до слез с «террористами»: во многом из-за него, Тигрыча; не только, конечно. Но Лев знал: останься он с Плехановым и Поповым — Перовская тотчас же переметну­лась бы к Дворнику. Да, переметнулась бы — назло ему.

Не раз Желябов, откупоривая пиво в Архиерейской роще, жаловался Тихомирову; при этом как-то по-детски пожимал костистыми плечами:

— Нет, с этой Перовской, с этой бабой. Как тяжело-то!

«Вот-вот — с бабой! Именно! — ликовал Лев. — Хорошо,

что я не позволил бабе вертеть собой. И все же — прицепи­лась. Точно лихорадка-кумоха. Эх, не по зубам она тебе, Андрюша.»

Тут он ошибся. Прошло совсем немного времени, и Соня, сво­енравная Соня Перовская подчинилась Желябову. Столбовая дворянка, чей родитель любезно принимался во Дворце, пылко влюбилась в дворового крестьянина Феодосийского уезда.

Однако эта новость почти не тронула Тихомирова: жен­ственная, внешне уступчивая Катюша Сергеева стремитель­но и мягко вычеркнула неподатливую Соню из его опасной жизни. И вписала себя. Даже красивая умница Фигнер ни­чего не успела сделать. Возможно — как знать? — Верочке помешал золотой шифр Родионовского института благород­ных девиц, где учили манерам, но не соперничеству. Но что- то осталось. Осталось в ее сердце на всю долгую жизнь.

А в последний воронежский день Тигрыч увидел, как пла­чет суровый Георг Плеханов.

Это потрясло его. Ведь, что греха таить, Дворник, Морозов и он прибыли сюда без уверенности на победу. Более того, побаивались даже: а как изгонят их из «Земли и Воли» за раскол? И Плеханов смотрелся молодцом. Твердил: «Или аги­тация в народе, или террор. То и другое — невозможно». На­седал на Дворника: «Пойми, Саша, на кончике кинжала нельзя утверждать здания парламента!»

Отчитывал Морозова, точно расшалившегося школяра, по строчке разбирая его статью в Листке «Земли и Воли», где Николай пел гимн политическому убийству, называя террор — одним из лучших агитационных приемов.

— И это наша программа, господа? — уперся плечом в рас­кидистый дуб Георг. — Так ли нужно писать в нашей газете?

Наступила тишина. Поскрипывали сосны, высоко пели птицы. Похоже, напористый Желябов поработал не с одной только Перовской.

Насупленный Квятковский молча вырезал ножом на ство­ле: «Здесь заседал конгресс землевольцев».

— Да только так и следует писать! — внезапно крикнул Фроленко. — Молодец Морозов!

— Соня, скажи! Почему ты молчишь? — быстро повернул­ся Плеханов к Перовской.

Лицо Сони потемнело. И она заговорила, тяжело роняя слова:

— Ты знаешь, Георг, я в принципе террора не одобряю. Но. Но если уж иные предприятия начаты, то. То их следует за­кончить.

Ее глаза равнодушно скользнули по лицу Тигрыча и, вспыхнув, остановились на Желябове. Тот, выждав, когда Перовская отведет взгляд, украдкой подмигнул Льву: оцени, мол, брат, мои труды. Тихомирова передернуло.

Напрасно горячился Плеханов, доказывая Соне, да и всем собратьям, что одно предприятие будет сменяться другим, и завершить их можно только отказавшись от всякой деятель­ности в крестьянстве. Тут уж полез в драку Желябов. Георг ответил — зло, упрямо.

— Признаюсь: я порой несдержан, — засопел Андрей. — Но в тебе, Жорж. В тебе сидит татарин!

Попытались рассмеяться, но не вышло. «Деревенщики» поддерживали своего идеолога уж очень вяло. Плеханов рез­ко оттолкнулся плечом от дуба. Он был бледен, как полотно.

— Вот как? — вымучил улыбку. — Неужели вы все счита­ете, что Морозов прав в своей статье? И признаете это общим методом?

Что-то невнятное пробормотал Аптекман. Раздались еще два-три слабых возгласа «деревенщиков». Короткевич глухо сказал о необходимости примирения.