Александр Поляков Великаны сумрака

Граф Толстой вскинул на заведующего агентурой отрешен- но-округлившиеся глаза. Забывшись, махнул ему рукой:

— Чаю, горяченького. Скорее! Вот баба! — и опять утк­нулся в бумаги.

— Надо же! Что еще?.. Да он, этот отпетый нигилист, со­глашается! И сам-то, сам!.. «Верно, Царь сумел упорядочить государственные дела. Не изменяя образа правления, он твер­дой рукой изменил способ правления. И страна при нем ста­ла развиваться и процветать. При таких условиях никто не хочет идти в революцию.» Ишь ты! Каков. — обжегся чаем потрясенный министр. Впился взглядом в Рачковского: — А вы-то, Петр Иванович, верите этому.. висельнику?

— Как сказать. Я бы не стал спешить, — задумался заве­дующий агентурой. — Не прост сей господин, ох, не прост, Ваше сиятельство! Полагаю, следует провести еще ряд ме­роприятий — по части его деморализации. Я заказал огром­ный чертеж Парижа и установил для агентов график слеже­ния за Тихомировым. Мои лучшие филеры.

— Превосходно! Передайте вашим людям: они будут награж­дены, и щедро, — улыбнулся в усы Толстой. — Я доложу Госуда­рю. Но наблюдение продолжить еще с большим усердием. То что вы, голубчик, сообщили — весьма и весьма интересно.

Между тем Тихомировы снова перебрались в Париж, на авеню du Maine в квартале Монруж. Квартиру помогла по­добрать через своих французских знакомых все та же Ольга Алексеевна, с которой Лев и Катя больше и больше сближа­лись, отстраняясь от прежних единомышленников. Сближа­лись они и с Павловским: тот всерьез засобирался домой, в Россию; надеялся, что ему простят грехи бунтовской моло­дости.

Квартал Монруж был ухоженным и чистым, широкие ули­цы тонули в густой зелени каштанов, и на каждом шагу — недорогие магазины и лавки. Саше после болезни нужен был свежий воздух, и воздуха хватало здесь с избытком: он про­сто звенел и струился над широким двором, поросшим мяг­кой травой. Гуляй хоть день напролет. И они гуляли.

Хорошо, что тут не селились русские эмигранты, предпо­читающие грязноватые переулки Глясьери и Пор-Рояль. Поэтому шансов столкнуться с бывшими товарищами по борьбе почти не было. Открытый разрыв с ними еще не на­ступил, но, похоже, все шло к тому. Правда, Лавров и Оло- венникова даже пришли к Тихомировым на новоселье. С ними увязались недавно прибывшая из России девица Фе­досья Вандакурова, с полным сумбуром русского радика­лизма в прехорошенькой голове, и горячий Гриша Бек, из молодых эмигрантов.

— Меня уполномочило русское студенчество. Ответьте же, Петр Лаврович! — после шампанского приступила ба­рышня к Лаврову. — Всяческие шевеления, волнения моло­дежи, мы считаем, необходимы. Но правительство настрое­но крайне реакционно.

— И что же вы от меня хотите? — заважничал ученый пред­ставитель революции.

— Как же быть? Бунтовать или нет?

— Бунтовать! Несомненно бунтовать! — решительно трях­нул желтыми прядями автор «Исторических писем».

— Но правительство закроет университеты. И это, не счи­тая гибели молодежи, всем остальным, невиновным, прервет образование. А еще. — отставила бокал честная Вандаку- рова.

— Ну, и пускай! Да, кого-то посадят в крепость, сошлют на каторгу в Кару. Без жертв не бывает прогресса.

— Однако.. — раскрыла было коралловый ротик барышня.

— И что за беда, коли вовсе закроют два-три университе­та, — властно перебил Лавров. — Студенты в них не учатся, а затупляются. Именно! А если просвещения желают, то пусть обратятся к свободным учителям науки.

«К тебе, стало быть? — готов был взорваться Тихомиров. — Куда ж ты толкаешь наивную юность? Два-три университе­та. Можно подумать, у нас их сотни. Вместо того, чтобы заняться культурной работой, глупые мальчишки полезут в революцию. И свернут шею. А тебе все нипочем. Даже твой Маркс щелкнул по носу: «Лавров слишком много читал, что­бы что-то знать.» Ах, старая ученая скотина!».

Тихомиров вспылил. Наговорил гостям колкостей. А в пе­редней, задержав Вандакурову, сказал, да так, чтобы и Оло- венникова услышала: «Посоветуйте своим друзьям учиться. И университетами дорожить.» Само собой, Маша все тут же передала разгневанному старику.

А ему хотелось кричать: юные, наблюдайте, учитесь, не верь­те на слово, не поддавайтесь громким фразам, не позволяйте себя стращать ни «великими могилами», ни «переметными сумами». Примерьте двадцать раз, прежде чем отрежете! Вслу­шайтесь, что говорят о вас эти «властители дум»: «Пусть бун­туют; это, конечно, пустяки, но из этих людей все равно ниче­го серьезного не может выйти, а тут все-таки — протест».

Лев вдруг окончательно понял: он, безусловно, уже ничего общего с «властителями» не имеет; более того, его начинает просто трясти от упрямого бунтовского настроения, которое составляет подкладку революционного движения. Строки нервно прыгали по дневниковой странице: «Передо мною все чаще является предчувствие или, правильнее, ощущение кон­ца. Я уже почти не имею времени что-нибудь создать: мне уже, — страшно сказать, — тридцать шесть лет. Еще немно­го, — и конец, и ничего не сделано. И сгинуть в бессмыс­ленном изгнании, когда чувствуешь себя так глубоко рус­ским, когда ценишь Россию даже в ее слабостях, когда ви­дишь, что ее слабости вовсе не унизительны, а сила так вели­чественна. Это ужасно, это возмутительно!»

Теперь, снова живя в Париже, они все чаще и чаще от­правлялись на свое маленькое богомолье — в деревянный храм на улице Дару. Потом Катюша гуляла с Сашей по скве­ру, а он, терпеливо дождавшись настоятеля церкви отца Ар­сения, внимал ласково-рокочущему баритону протоиерея:

— Как молиться-то? Сказано: стой, будто осужденный, с поникшею головой, не смея воззреть на небо. Вот. А руки опусти или сложи сзади. Вроде, связаны они у тебя, как у схваченного преступника.

— Преступника? — холодея, переспрашивал Лев. — Впро­чем, да.

— Звук голоса твоего да будет жалостным звуком плача, стоном уязвленного смертоносным орудием или терзаемого лютой болезнью. А революция — разве не болезнь? Молит- вословие — не молитва еще! Дух молитвенный нужен. В сердце сокрушенном. «Человек зрит на лице, Бог же зрит на серд­це» (1 Цар. 16, 7). И так стой, точно стоишь перед Судиею твоим.

— Конечно, перед Судиею, конечно, — соглашался Тихо­миров, и в один из дней с бьющимся сердцем спросил свя­щенника: — Понимаете. Я как-то открыл Евангелие. И снова открыл, и опять на том же месте: «И избавил его от всех скорбей его, и даровал мудрость ему и благоволение царя Еги­петского фараона» (Деян. 7, 10). Что это? Почему?

Тишина повисла в церковной ограде. Лишь где-то в высо­ких ветвях всезнающе ухала горлинка. Наверное, горлинка. Очень похоже.

От ожидания заломило в висках, кровь ударила в лицо, делая тело чужим и невесомым. А отец Арсений молчал, пе­ребирая четки.

— И вот что я думаю, по недостоинству своему, — глухо произнес он. — Царя благоволение. Стало быть, Лев Алек­сандрович, отбунтовали уж вы. Домой скоро вернетесь. Го­сударь Александр III успокоил Россию, взбодрил ее. Даст Бог, помилуют вас. И вам там дело найдется.