Александр у края света

И вот уже Дион отправляет посланника в Афины, умоляя Платона приехать в Сиракузы и помочь устроить там совершенное общество; и если он сможет прихватить с собой пару дюжин философов, будет совсем хорошо. Диоген, будучи спрошен, ехать отказался, и будет за то прославлен в веках; но он был одним из очень немногих, кто остался дома. Это выглядело, говорил Диоген, как будто проткнули колоссальный нарыв — все философы покинули Афины, спешно наняв целый флот вместительных лесовозов, и поплыли на запад, чтобы строить идеальное общество вместе с людьми, уничтожившими их дедов.

Меня по каким-то причинам даже не позвали. А вот самого преданного и блестящего ученика Платона — человека примерно моих лет по имени Аристотель — пригласили особо; и именно поэтому дух Диона должен быть обречен на гниение на дне Великого Говенного Озера в аду, и чтобы гигантские тиски вечно сжимали его яйца.

Аристотель, печальный, вечно смущенный, обиженный, непонятый, блестящий, педантичный человечек, причина стольких зол.

Он, конечно, не был афинянином; он был сыном врача из маленького городка под названием Стагира, расположенного от нас к северу. Когда он был молод, его отец нанялся к царю Македонии Аминте, отцу царя Филиппа, о котором я уже говорил. Но юный Аристотель знал, кем он хочет стать, когда вырастет, и потому в семнадцать лет предпринял долгое и опасное путешествие на юг (о, я представляю его, тощего, нервного, взыскательного путешественника, претерпевающего адские муки на пыльных, изрытых выбоинами дорогах и кишащих вшами матрасах), чтобы записаться в Академию Платона. Благодаря его дарованиям он был освобожден от оплаты обучения и оставался в Академии до того дня, как весь цирк отправился в Сиракузы.

Они провели там несколько не лишенных приятности лет, играя в идеальное общество, пока наконец народ Сиракуз (который терпел Дионисия, но идеалов в таком объеме снести не смог) довольно грубо не вышвырнул их вон, посадив на трон младшего Дионисия. Дион сбежал, сохранив жизнь, большинство философов и новый взгляд на то, в чем действительно нуждается идеальное общество, а именно: голова младшего Дионисия на шесте в центре рыночной площади. Несмотря на несколько предпринятых им попыток, построить благодатное государство ему не удалось; однако в конце концов, с помощью наемников (не философов), нанятых в пиратских бандах Регия, он выгнал молодого Дионисия, сел на царский трон и правил с абсолютным, напитанным кровью совершенством где-то около года, пока кто-то, испытывающий неприязнь к мудрости как таковой, не перерезал ему глотку и не вернул назад Дионисия — вероятно, необоснованно надеясь (как это заведено у сиракузян), что тот окажется таким же хорошим драматургом, как и его отец.

Аристотель, конечно, последовал за своим учителем Платоном домой, и на некоторое время разговоры о совершенных государствах и царях-философах сошли на нет. В сущности, Платон так и не смог пережить этот скверный опыт. Он прожил почти до девяноста, но с возрастом становился все эксцентричнее, так что даже Диоген бросил его дразнить. Аристотель оставался с ним до самой смерти — как из верности и любви, так и потому, что Академия по-прежнему была довольно выгодным предприятием — но все это время он не переставал размышлять о таких материях, как человеческое общество, совершенство и подонки, вышвырнувшие его из уютных Сиракуз. Как раз в это время он разработал теорию Природы, которая утверждала, что каждое живое существо имеет свою Природу, которая определяет его существование. Другими словами, ты есть тот, кем ты рожден, и всякий, кто не рожден философом или искателем совершенства, тот по природе своей раб (по-гречески это звучит изящнее — «физеи дулос»).

Будь ко мне снисходителен, Фризевт; даже теперь я все тот же искренний брехливый пес, или киник, как мы называемся, когда хотим казаться чуточку респектабельнее (слово красивое, но означает просто «собачий»). Все это ничего не значит, видишь ли. Это всего лишь игры со словами, развлечение с помощью лжи, вроде драм царя Дионисия. Это Александр сделал зло реальным, но все же факт, что если бы не было Диона, то не было бы и Александра, и я бы сидел сейчас дома, в Афинах, а не здесь, на краю света.

Ты ведь знаешь Свинорыла (не помню его настоящего имени, а если бы помнил, не смог бы произнести) — крупного, дородного мужика, который бродит по деревням с огромной корзиной на спине, продавая обломки, осколки и прочий мусор крестьянам? Так вот, он проходил здесь сегодня перед рассветом (подозреваю, ты еще спал, лежебока), и я заметил у него несколько флаконов для благовоний афинской работы; я смог разглядеть только горлышки, торчащие из соломы и войлока, в который они были завернуты, но аттическое я узнал бы даже в шахте ночью. Что ж, это может означать, что город по-прежнему стоит, или стоял несколько месяцев назад, когда эти сосуды отправились в свою коммерческую одиссею. Думаю, изготовивший их мастер и не подозревал, что они окажутся здесь, прямо на поджаристой корочке нашего мира. То же самое можно сказать и обо мне, конечно.

Есть такие периоды в жизни, которые тянутся медленно, будто козы вверх по склону холма после дойки — это детство, конечно, а также трудные времена, такие как служба в армии или тяжелая болезнь — а есть другие, которые проносятся мимо, как ласточки или зимородки. Чаще всего это хорошие, или, точнее, такие времена, когда один день жизни в точности повторяет другой: когда у тебя есть где спать и достаточно пищи, и ты становишься похож на человека верхом на старом муле, которым не надо править, потому что он сам найдет дорогу домой.

Годы моей работы пророком-сдельщиком на богатых и простодушных торговцев Аттики так и пролетели — раз, и нету, и не успел я оглянуться, как из самоуверенного юнца превратился в незначительную достопримечательность, мелкую деталь Афин. Что произошло со мной за это время, интересно? Ну, например, я женился.

Ее звали Миррина, и самой привлекательной ее чертой были четыре акра виноградников в Мезогайе. Это были хорошие виноградники — на южном склоне, прилежно окопанные и высаженные так, что меж рядов оставалось достаточно места под ячмень (который означает не только урожай зерновых и полное использование бесценной земли, но и замедляет рост лозы и, следовательно, улучшает качество винограда). Ее отец отдал даже полный набор подпорок для лозы — ценное приобретение во времена, когда хорошие, выдержанные шесты ценились на вес золота, поскольку вся качественная древесина шла на изготовление копий. Кроме того, сделка включала две большие плетеные корзины для сбора винограда. Мне не удалось уговорить его добавить давильный чан, но я купил его за деньги, вместе с ножом для подрезки (последний, впрочем, оказался бесполезен — лезвие было погнуто и мне так и не удалось наточить его).

Что до самой Миррины — ну что сказать; ей было шестнадцать, когда мы поженились — на восемь лет меньше, чем мне. Ее отец входил в класс гоплитов (один его сын как раз служил, а второй погиб на Фиванской войне), и по своим меркам был человеком честным. Во всяком случае все, что он говорил мне о Миррине, было правдой.

Она ела. Без остановки. Непрерывно. Вообще говоря, в Аттике редко встретишь толстяка; те из нас, чьи средства позволяют растолстеть, не толстеют, поскольку верхние классы общества всецело преданы афинской доктрине красоты. Полагаю, это лингвистический феномен. Наше слово для обозначения красоты означает также «хороший», а «уродливый» значит еще и «плохой». Кроме того, эти слова несут еще политический смысл, который просто невозможно из них вывести — «калос» значит «красивый», «хороший» и «высший класс», а «айхрос» — «уродливый», «плохой» и «простонародный». Естественно, мы даже представить не способны, что дело может обстоять по-иному, поскольку у нас для этого просто нет слов. Это обстоятельство, скажу я тебе, сыграло дурную шутку с искусством комедии; излюбленным и самым распространенным сюжетом в современной комедии является история о встрече богатого юноши с красивой крестьянской девушкой, о вспыхнувшей между ними любви, о невозможности соединиться в браке, ибо его папочка оказывается против (вставь тут любые вариации) — наконец, выясняется, что она вовсе не крестьянка, а дочь богача, похищенная из колыбели огромным орлом, украденная пиратами или какой-нибудь еще вздор в том же духе — конец совершенно неизбежный, ибо дочь гребца в принципе не может быть красавицей.

Да, я знаю, что уклоняюсь от темы. Я делаю это намеренно. Мне неудобно рассказывать об этом периоде своей жизни, поскольку он не из тех, которыми можно гордиться. Не то чтобы я делал что-то неправильное. Я женился на ней из-за приданого, будучи единственным, кого они смогли сыскать даже за пять акров.

Я выполнил свою часть сделки, забрав ее у отца и предоставив ей кров, одежду и пищу (последнее было непростым фокусом, прямо тебе скажу). Она не ожидала ничего сверх этого, что было только к лучшему. Я не был жесток или злобен. Я просто держался подальше от нее, что было несложно. Я давал консультации на ступенях храма Гефеста, а когда не работал, то уходил на виноградник — таким образом, я проводил дома не меньше времени, чем средний афинский муж, который поднимается за час до рассвета и отправляется на поле, а возвращается в темноте и вскорости уже снова спит.

Но я-то знаю, что муж из меня не вышел, и причина тому была проста — помимо приданного ничто в ней меня совершенно не интересовало. Одни боги ведают, чем она занималась целыми днями. Всю домашнюю работу выполнял нанятый мальчик, а она даже ради спасения жизни не смогла бы прясть или ткать, хотя и пыталась изо всех сил (шерсть, однако, стоила денег, а она тратила ее столько, что мне пришлось положить ее попыткам конец). Думаю, большую часть времени она сидела и ела, поглощала большие ломти грубого, сухого ячменного хлеба, который я покупал в надежде отбить ей аппетит (но нет — даже черствые буханки, купленные по дешевке, неизменно исчезали к вечеру), и запивала их большими объемами того, что изготавливалось из плодов ее собственного приданного. Она держала птичку в клетке, но в один прекрасный вечер клетка оказалась пуста. Мальчик попытался уверить меня, что Миррина съела птичку, но я полагаю, что она просто выпустила ее полетать по дому и той удалось выпорхнуть на волю. Это даже скорее всего — более неуклюжего человека я не встречал за всю жизнь, за исключением Аристотеля из Стагиры.