Александр у края света

Во-первых, как можно точнее определить, где проходит вражеский тоннель. Затем выкопать встречный тоннель, свой собственный. Когда он подойдет вплотную к главному стволу вражеского подкопа, ты перестаешь копать и обходишь город, собирая все ульи, какие можешь найти, успокаивая злобные маленькие создания, окуривая их дымом при помощи переносной жаровни и пары мехов. Затем ты переносишь ульи с сонными, но раздраженными пчелами в свой тоннель, пробиваешь стенку, забрасываешь ульи в дыру и быстро ее заделываешь. Через некоторое время пчелы приходят в себя, испытывая жестокое похмелье и желание найти кого-то, с кем можно за него поквитаться.

Поскольку десять стандартных ульев содержат порядка пяти миллионов пчел, жизнь во вражеских тоннелях на определенное время станет невыносимо прекрасной. Выждав, когда твои союзники с желто-черными задницами закончат свою работу, ты снова открываешь дыру и наполняешь подкоп дымом, после чего твои люди могут проникнуть в тоннели, обвалить их и оставить противника перед необходимостью начинать все сначала.

Помню, когда Эвдемон рассказал нам об этом первый раз, я так хохотал, что мне пришлось выйти на свежий ночной воздух, чтобы прийти в себя, к вящему раздражению брата. Что, хотел он знать, такого смешного я увидел в глубоко продуманном и совершенно беспроигрышном военном маневре? Я ответил, что если он не понимает шутку, то у меня не получится растолковать ее соль, на чем разговор и закончился. Возможно, я даже извинился за недостаток почтения под угрозой физического насилия. Конечно, когда я в следующий раз столкнулся с сочинением Энея... впрочем, об этом после.

Вот так вот и жили мы, сыновья Эвтихида, обучаясь каждый своему ремеслу, пыхтя потихоньку, радуя отца и не задумываясь особенно о будущем. Я знал, разумеется, что уроки прославленного Диогена в чисто коммерческом смысле не стоят выеденного яйца. Полагаю, глубоко в душе Эвдемон думал точно так же и о своем обучении; да и остальные вряд ли испытывали иные чувства, играя в землемеров, банкиров и торговцев экзотическими специями. Все это не имело особого значения, поскольку отец был жив и здоров, а мы в свое время должны были жениться на девушках с приданым, которого хватило бы, чтобы довести наше наследство до уровня, позволяющего вести достойную жизнь.

Время, однако, шло, и доверчивые наследницы нашей части Аттики одна за другой повыходили замуж. Это раздражало; это означало, что невест придется искать в более отдаленных областях, а затем таскаться от одного участка владений к другому по сельской местности — пять акров в Паллене, семь, скажем, в Марафоне, еще два по дороге в Филу; наследство дедушки Эвпола и без того было достаточно разрозненно, чтобы делить его на еще более мелкие куски и склеивать их с какими-то отдаленными участками.

Прежде чем ты спросишь — и речи быть не могло о продаже неудобно расположенной земли и покупки земли поближе. В те времена так попросту не делалось; это было все равно как продать членов семьи, с которыми у тебя не сложились отношения, чтобы купить на вырученные деньги чью-нибудь тетушку хорошего нрава. Земля вечна; это люди приходят и уходят. Как раз такой образ мысли превратил относительно простую задачу проживания в Аттике в сложнейшую проблему и побудил афинян, как нацию, повернуться спиной к самодостаточной сельскохозяйственной деятельности и взалкать мирового господства.

Затем наступило время, когда незамужние девушки нашего возраста кончились даже в Ахарне и на дальнем конце Мезогайи — и без участия кого-либо из нас. Естественно, нам захотелось узнать — почему. В целом, афинские отцы так рады сбыть дочерей с рук, что разве что не отдают их бесплатно в нагрузку к пяти кувшинам оливок каждую. Выяснилось, однако, что отец в частности и наша семья в целом снискала нездоровую репутацию эксцентриков (благодаря тому, что отец раздал сыновей в обучение к всемирно известным недотыкомкам). Никто знать не хотел это сборище неудачников, не говоря уж о том, чтобы идти за них замуж. Возможно, если бы мать была жива, все было бы по-другому, но она умерла, когда мне было три. Она происходила из очень влиятельной и уважаемой семьи — о степени этой влиятельности ты можешь судить хотя бы потому факту, что в каждый момент времени большинство ее членов находилось в политическом изгнании — и я уверен, что их репутация помогла бы исправить нашу. Однако с тех пор, как она умерла, ее дом отказался иметь дела с нашим, поэтому оттуда помощи ждать не следовало. И конечно же, чем более очевидной становилась невозможность выбраться из проблем путем женитьбы, тем более лихорадочно отец замышлял и устраивал замысловатые схемы нашего спасения. Говорю тебе, он напоминал мне мальчика, пытающегося распутать моток пряжи — чем больше он тянул и дергал, тем туже затягивались петли, и тем сильнее он дергал и тянул. На самом деле, это какое-то чудо, что нам удалось продержаться так долго.

Смерть отца оказалась такой же флегматично-катастрофической, какой была его жизнь. Во время сбора оливок его ужалила оса, и он свалился с дерева. Для него это был особенно нелепый способ умереть — в его возрасте не было никакой необходимости скакать по ветвям, однако раб, который должен был выполнять эту работу, повредил колено и, хромая, ушел домой; отец встревожился, как бы ветер не посбивал оливки на землю (по какой-то причине сбор в этом году начался поздно), где они и сгниют. И вот, будучи самим собой, он вскарабкался на ветки, вооруженный длинной палкой, чтобы сбивать плоды; он успел собрать все, стоящие внимания — остались только мелкие, твердые плоды на самой верхушке — однако он (будучи самим собой) исполнился решимости показать рабу-симулянту, как должно делать дело. Оса укусила его в тыльную часть левой руки, которой он держался за ветку. Полагаю, он автоматически разжал пальцы, рухнул вниз в мешанине сучков и листьев, неловко приземлился и сломал ногу.

Конечно, этого было недостаточно, чтобы убить его, боги свидетели, однако он был один и не мог двинуться с места, а солнце меж тем садилось — а значит, все разумные соседи покинули террасы и отправились по домам. Разумеется, именно в эту ночь разразилась единственная за год гроза.

В обычной ситуации мы бы заподозрили неладное, когда он не вернулся домой вечером, и отправились его искать. Но у нас был дом в Филе (впрочем, дом — это преувеличение; он был домом во времена дедушки Эвпола, но к тому моменту превратился в четыре стены и смутное воспоминание о кровле, которую мы латали обломками досок и ветвями, когда нам приходилось там бывать, например, во время сбора оливок), и мы, естественно, решили, что отец решил переночевать в этом доме, а не тащиться в ненастье в Паллену.

Он был вполне жив на следующее утро, когда его обнаружил неприветливый сосед Демонакс, который (неохотно, как мы полагали) помог отцу спустится с холма к полуразвалившемуся дому без крыши. На этом, однако, соседская доброжелательность Демонакса исчерпалась: ему было нужно убирать оливки, и если Эвтихиду хватило дурости падать с дерево и ломать ноги, то он должен быть благодарен уже за подставленное плечо; дальше о нем позаботится раб или одна из служанок, которые без всякого сомнения появятся в доме еще до полудня. Поэтому сосед оставил отца, завернувшегося в промокший насквозь плащ, и не заметил — или предпочел не заметить — что у того началась лихорадка.

Что ж, раб с больным коленом приковылял назад к оливковой роще, решил, что отец ушел домой и принялся собирать оставшиеся оливки. Он знал, что его ждут неприятности из-за вчерашнего небрежения, был полон решимости восстановить утраченное доверие и проработал весь день. Чистая случайность, что он закончил так поздно, что решил заночевать в разрушенном доме. Тогда-то он и нашел отца, наполовину ополумевшего от лихорадки и ведущего горячий спор с дедушкой Эвполом о достоинствах трагедии Эврипида «Троады».

К этому часу было слишком поздно пытаться доставить его домой или даже искать помощь. В результате отец провел здесь ночь — без пищи (раб принес обед только на себя одного и уже успел его съесть), без тепла и каких-либо удобств. Едва забрезжил рассвет, раб отправился за подмогой. Он совершил ошибку, постучавшись в дверь Демонакса. Сосед сказал, что он уже потратил достаточно ценного времени, резвясь со старым дураком, что у него найдутся занятия поважнее и так далее, и тому подобное. К тому времени, когда раб сдался и ушел от него, подбадриваемый двумя невероятно злобными псами Демонакса, была уже середина утра; он вернулся домой, разыскал первого, кто был готов его выслушать (это оказался мой беспомощный братец Эвтифрон, совершенно не тот человек, к которому следует обращаться в кризисные моменты), организовал носилки и носильщиков и пришел с ними в Филу уже к вечеру.