Алхимия единорога

Мне вспомнился невыразительный взгляд Рикардо Лансы, кажущееся великодушие, с которым Ланса предлагал мне возможность увидеть потаенные миры, словно сам он уже оттуда вернулся. Он как будто был настолько разочарован, что хотел рассказать об этом обмане всем на свете, но не по злобе, не из мести, а просто чтобы дать понять: «Оно того не стоит! Бессмертие вовсе не так привлекательно! От него тоже устаешь и хочешь отдохнуть навсегда».

Честно говоря, я был одержим подобными мыслями уже многие годы. Я начал раздумывать о бессмертии еще в юности. Не хотел долго спать, боясь тратить жизнь на сон. Не хотел отдаваться любви, боясь пострадать или даже умереть от этого чувства. Не залезал глубоко под кожу бытия – из ужаса перед страданием. И говорил себе: «Рамон, да ты просто трус!» Допустим, но что такое трусость? Драматическая сторона жизни (любовь, ненависть, ревность, ярость, печаль, гнев, счастье, тщеславие, страх) отталкивала меня. Все эти чувства изображают в искусстве, объявляя, что из них и состоит человек, а значит, перемешав все ингредиенты и найдя правильную пропорцию, мы сможем приблизиться к разгадке человеческой природы. Все это казалось мне таким убогим, смешным и банальным, что я твердо решил оставаться бесстрастным. Да, я смирился с мыслью, что проживу бессодержательную жизнь, – пока не встретил Виолету.

Кое-что из своих размышлений и тревог я поведал Мандевиллю, и тот по достоинству оценил ясный и четкий ход моих мыслей: неудивительно, ведь я думал об одном и том же много лет подряд.

Я вспомнил о своих лондонских подругах, и сердце мое забилось чаще. Я тосковал по ним, но ощущал их присутствие.

Теперь я много размышлял над тем, куда уходит любовь. Почему она не длится вечно? Почему рождается уже как бы со сроком годности? Мне пришла на память легенда о Перенелле, супруге Фламеля, – эта женщина считалась умершей, но, возможно, жила где-то до сих пор. Любовь Фламеля и Перенеллы казалась бессмертной. Так любят на всю жизнь.

Продолжая свой путь – иногда по острым камням, страдая от боли в ступнях, словно в мои ботинки набились камушки, – я думал о Виолете и Джейн. Память о них была целительным бальзамом; все было так естественно, так просто, так неожиданно…

Крик Жеана вернул меня к действительности:

– Рамон, не споткнись!

Я наступил на толстый корень, протянувшийся поперек тропы, и чуть не упал. Но я уже научился держать равновесие и сумел остаться на ногах. Законы физики меня не подвели.

Представляя, что ждет меня в Лиссабоне и Синтре, я видел только тьму и пустоту, не чувствовал уверенности в себе. В юности я надеялся, что, когда наступит зрелость, когда я доживу до тридцати пяти или сорока лет, я стану уверенным, мудрым, честным, прямым, обрету ясность мысли. Но теперь, напротив, я чувствовал свое бессилие перед неизбежностью перемен. Меня утешало лишь то, что я путешествую, чтобы обрести смысл существования. Я чувствовал, что могу добиться своей цели, что все вокруг помогает мне.

Прошагав несколько часов, мы добрались до Эстельи, где помылись, и я обработал раны на ногах (у Жеана не было ни царапинки). Я сказал спутнику, что на следующее утро сяду на автобус и доеду по крайней мере до Асторги, чтобы выиграть время. Таким образом, я беспардонно пропущу сразу дюжину этапов Пути, зато последний отрезок пройду пешком, а на будущий год постараюсь совершить настоящее паломничество.

– Ты можешь обрести искомое на последней сотне или полусотне километров, – с улыбкой заметил Мандевилль. – Ведь цель твоя находится здесь!

Он указал на мое сердце, и меня перестали мучить угрызения совести.

За завтраком старый Жеан ласково посматривал на меня, а на прощание сказал:

– Всегда оставайся самим собой, не прячь свое великодушие от солнечных лучей в мешок, будь открытым для других и найди то, что ищешь.

– Мы когда-нибудь встретимся снова? – спросил я.

– Конечно, когда-нибудь встретимся. Я…

Что-то неразборчиво пробормотав, старик отвел взгляд, словно не желал договаривать начатую фразу.

– Когда-нибудь мы еще встретимся, – повторил он.

– Тогда прощай.

– До встречи, – улыбнувшись, поправил Мандевилль.

Совсем рядом с приютом для паломников тянулось неширокое шоссе на Логроньо; я сел там на автобус, добрался до Асторги и отправился бродить по этому интересному городу в поисках пристанища.

VIII

Я быстро отыскал школу Святой Марии общины голландских братьев в доме номер 34 на улице Санабрия – это жилье предназначалось для паломников.

Никаких дорогих отелей! Не зря мне советовали: только приюты, пансионы, скромные гостиницы на худой конец. Ни в коем случае не забирайся выше!

Пока фрай Хакобо, один из членов братства, помогал мне с вещами и провожал в мою комнату – разумеется, обставленную в простом, спартанском стиле, к чему обязывал обет бедности, – он рассказывал про Асторгу.

– Не забудьте посетить «Музей шоколада»!

А я-то думал, он порекомендует мне наведаться в собор или в Епископальный дворец. Но нет, этот сын церкви предлагал шоколад – словно швейцар в отеле, намекающий о визите в дом терпимости.

Я с улыбкой спросил, где тут добывают золото, и фрай Хакобо тревожно взглянул на меня, словно обжорство казалось ему более мелким грехом, чем алчность. Я объяснил, что слышал о золотых рудниках, которые разрабатывали тут сперва во времена римлян, а потом при арабах и при готах. Монах только пожал плечами – об этом он ничего не знал. Зато разливался соловьем, объясняя, как пройти в шоколадный магазин, на какие сорта делится это лакомство и восхваляя беспримерные достоинства так называемого черного шоколада. Сославшись на книгу Габриеля Гарсиа Маркеса, ^[49] я ответил, что шоколад в больших количествах подрывает здоровье: он вреден для кишечника, портит цвет лица и вообще губителен для организма, но фрай Хакобо только посмеялся над моими словами. Он заговорил о Голландии, о маленьком городке со множеством каналов под Амстердамом, где благодаря шоколаду люди жили по сотне лет и больше.

49

Габриель Гарсиа Маркес (р. 1928) – колумбийский писатель.

Я улыбнулся – пришла моя очередь не поверить собеседнику – и, чтобы сменить тему, снова завел разговор об Асторге.

– Правда, что ваш город основали римляне?

– Да, под названием Астурика, в эпоху Августа. В те времена большое значение придавалось стратегически важным точкам, поэтому город, стоящий на одном из отрогов Леонских гор, возле слияния Херги и Туэрто, имел особое значение. Со временем он стал важным местом для паломников, поскольку связывал – и связывает до сих пор – Золотую и Серебряную дороги. Но сами видите, теперь тут стало поспокойнее. В городке тысяч десять жителей, и все здесь проникнуто духом умиротворения. Идеальное место для тихой жизни! – объявил монах, словно подводя итог статье из туристического путеводителя.

Окончив свою краткую экскурсию, он протянул мне ключ и удалился.

Ванную мне пришлось искать в коридоре, поскольку в моей комнате оказалась только пожелтевшая облупленная раковина с полотенцем и кусочком мыла; на том и кончались удобства. Когда я спросил монаха за стойкой для ключей, чем тут можно помыться, тот посмотрел на меня инквизиторским взглядом, недоумевая, почему меня не устраивает пластинка мыла «Heno de Pravia» и зачем мне нужен еще гель и шампунь – в общем, что-нибудь пенящееся и нежное.

Я совершенно вымотался, однако перед сном все же прогулялся по городку: площадь Испании, улица Сан-Франсиско, Пио Гульон, Сантьяго Креспо. В историческом центре я обнаружил немало памятников, прославлявших благороднейший, верноподданный, благодушный, величественный и царственный город Асторга, столицу захолустья. В соборе я разговорился с капелланом, который поведал мне, что это здание в его теперешнем виде было достроено в 1471 году и, самое интересное, представляет собой сочетание трех замечательных архитектурных стилей: готики, ренессанса и барокко. Любезный капеллан указал на хоры, обращая мое внимание на их великолепие, и сообщил, что скульптура Мадонны во Славе (романский стиль, XI век) поистине прекрасна, как и главное ретабло, ^[50] и «Непорочное зачатие» работы Грегорио Фернандеса.

50

Ретабло – заалтарный образ больших размеров.