Алхимия единорога

– Только не питай напрасных надежд, – с улыбкой добавила она. – Я помолвлена.

– Но я тоже помолвлен!

Не поверив мне, Инес снова улыбнулась.

В ее взгляде была нечто странное, но я далеко не сразу это заметил. Непривычной была и ее полная открытость, абсолютная раскрепощенность. Однако сейчас не время было выяснять, в чем дело. Я просто подмигнул: мол, там видно будет. Девушка вновь рассмеялась на весь ресторан, и я присоединился к ее смеху.

Из глаз Инес вдруг выкатились две большие слезы, поползли вниз, к складкам губ. Они текли по прямой, не обгоняя друг друга, словно два прозрачных гоночных болида, но Инес дважды облизнула губы, и слезы исчезли. Я осушил влажные бороздки, при этом поцеловав девушку в обе щеки, а Инес уперлась локтями мне в грудь: так танцевали в Испании семидесятых годов, чтобы мужчины не терлись о девичий бюст; обычное средство самообороны в эпоху Франко, когда все было пропитано духом лицемерия. Я рассказал Инес об этом обычае, и мы здорово повеселились.

Но потом улыбка на лице Инес словно застыла, как будто на DVD-плеере нажали кнопку «пауза». Я увидел, что лицо ее медленно приближается к моему. Ресницы ее становились все ближе, и наконец наши губы влажно соприкоснулись, ее язык проник в мой рот, слюна смешалась с моей. Поцелуй наш был коротким и неистовым, как извержение вулкана.

Потом моя подруга резко встала, еще раз поцеловала меня – теперь в самый уголок рта – и сказала:

– В двенадцать я позвоню тебе в гостиницу. Увидимся.

С этими словами она ушла.

* * *

Когда отдаешь все, ничего не получаешь взамен. Но едва Инес почувствовала, что я кому-то небезразличен, как ее потянуло ко мне нездоровое любопытство к тайне чужих взаимоотношений. Ее воспламенило само известие о другой женщине. Мне никогда этого не понять, но такова человеческая натура. Страх навсегда потерять кого-то заставляет нас бросаться в пропасть, и, забыв обо всем, мы цепляемся за последний шанс.

Вот о чем я размышлял; мысли мои сыпались вниз, как вишневые лепестки, которыми украшают вазон с розами, чтобы наполнить комнату новыми ароматами.

Я устал и не хотел возвращаться в гостиницу пешком, но такси поблизости не оказалось. Пришлось брести вверх по улицам квартала Чиадо. Поднимаясь, я глядел по сторонам; все кафе и бары были полны молодежи. Мне нравился Лиссабон, Лиссабон-космополит, наводненный туристами и просто веселыми людьми, которые гуляют, выпивают, болтают и веселятся. Я находился в живом городе…

И вдруг застыл как вкопанный: кто я? Что делаю? Зачем притворяюсь беспечным? Почему так мало думаю о цели своего путешествия?

Я все время бродил вокруг да около, убегая от самого главного, ускользая сквозь щели воображения, как всегда боясь посмотреть в глаза своей подлинной сущности. Вместо того чтобы всерьез взяться за изучение Великого делания, исследовать секретные этапы этого процесса, я безмятежно дожидался, пока кто-нибудь придет и все мне объяснит. На самом деле я знал, что поступаю дурно, но, с другой стороны, мне нужен был отдых и развлечения – ведь время для потрясений всегда найдется. Я шагал по городу, и окна его домов заговорщицки мне подмигивали. Лабиринты Байру-Алту были моими преданными помощниками.

Я подумал о Нью-Йорке, о его гигантских башнях – и вспомнил, что больше всего меня поразило одно из старых сооружений, Флатирон-билдинг. Красота и строгость этого здания пленили меня с первого взгляда. Я гулял по Бродвею, а когда вышел на его пересечение с 23-й улицей, передо мной возник Флатирон. Так бывает, когда плывешь на яхте по спокойному утреннему морю и вдруг из тумана вырастает большой корабль, и у тебя перехватывает горло от изумления. Из лекций на архитектурном факультете я помнил, что здание было построено Дэниэлом Бернэмом в начале XX века, точнее, в 1902 году. Дом в двадцать этажей (ничтожная высота по сравнению с Вулвортом, Рокфеллеровским центром, Мет-Лайф-Тауэр, Крайслер-билдинг или Эмпайр-стейт-билдинг) притягивал меня. Я влюбился в Флатирон как архитектор. То было подлинное сокровище, над созданием которого я сам хотел бы трудиться.

На Манхэттене я задирал голову к небу, и мой взгляд скользил по громадным застекленным поверхностям; я воображал себя конькобежцем, мчащимся по необъятным, блестящим, прозрачным ледяным просторам, и мне хотелось с разгону взлететь. То были самые красивые взлетные полосы для путешествия по Вселенной, какие я только видел в жизни. Никогда бы не подумал, что настолько влюблюсь в город, слывущий опасным, от вентиляционных решеток которого веет тайнами подземной жизни.

Но я обнаружил, что Нью-Йорк, напротив, мир, где хорошо жить, где улицы полны машин, где во время прогулки отражаешься в блестящих окнах зданий будущего, где металлическое эхо ночи имеет зримую форму неоновых букв, где можно заблудиться в лабиринте театров, джаз-холлов и кафе.

Мне вспомнились башни-близнецы, самолеты террористов и ужас смерти, охвативший сотни людей на юге Манхэттена в офисном районе вокруг Уолл-стрит. Я представлял себе Эпицентр взрыва, ^[54] мысленно вслушивался в беззвучные рыдания, впитывал эхо скорби, стоны боли, взывающей к отмщению, – хотя так думали не все, далеко не все! – и отмщение свершилось, сперва в Афганистане, потом – в Ираке. «Кто угрожает империи, тот ощутит на себе ее гнев!»

Картины недавней истории возникали передо мной, словно кадры из рекламного ролика, возвещающего о скорой кинопремьере, пока я шел по проспекту Либертад в сторону улицы Алегриа.

54

Эпицентр взрыва (Ground Zero) – в данном случае название части Манхэттена на месте разрушенных в результате террористических актов 11 сентября 2001 г. небоскребов Центра международной торговли (башен-близнецов) и соседних зданий.

* * *

Было шесть часов вечера. Сперва мы с Рикардо договорились встретиться именно в это время, но потом решили отложить встречу до ужина. Когда я подошел к портье за ключом, мне сказали, что меня дожидается гость. Я обрадовался, решив, что это Ланса, спросил, не назвался ли посетитель, и тогда портье прочитал по бумажке имя: «Витор Мануэл Адриао». Вот черт! Я так устал, мечтал принять душ и немного отдохнуть до семи часов… Не вышло.

Адриао оказался чопорным, серьезным субъектом. Он почти не умел улыбаться, хотя в момент встречи сделал такую попытку. Он был одет в черное, держал правую руку на животе (поза Наполеона), а слегка согнутую левую плотно прижимал к бедру. Глубокие тени под запавшими глазами, длинные гладкие волосы до самых плеч, густая черная борода… Губ не разглядеть – они прятались под усами.

Загадочный посетитель заговорил со мной по-португальски, почти не раскрывая рта, так что я с трудом его понимал. Он отрекомендовался как президент-основатель Португальского теургического общества, автор книги «Магистры инициации». Я спросил, переведен ли его труд на испанский, и Адриао ответил:

– Разумеется, нет, – после чего, возвысив голос, разразился цитатой, похожей на церковную литанию: – «Irmao, avisai aos terrenos que a mi maravilhosa libertacao est'a perto! Quando nao existirme meis d'uvidas e temores entre v'os, prestareis testemunho como legitimos filos do Grande Pai». ^[55]

55

«Брат, объяви смертным, что близко мое чудесное освобождение! Если же будут одолевать вас сомнения и страхи, так ведите себя достойно Великого Отца» (порт.).

Когда Адриао закончил декламировать, я спросил, не себя ли он цитирует.

– Так говорил один старец по прозванию Иерофант из Ронкадора. – Гость посмотрел на меня с сожалением и едва заметно улыбнулся.

Я был поражен, а Витор Мануэл заговорил так быстро, что голова пошла кругом:

– Выражение «внутренние миры» нередко встречается в древней науке…

Минута бежала за минутой, а он все продолжал тараторить на своем невнятном португальском, я же только кивал головой в знак согласия. Я не собирался ему перечить, ведь мне нужно было попасть в Бадагас, погрузиться в тайны этого темного города, а мой посетитель был, наверное, единственным человеком, на помощь которого я мог рассчитывать. Понимая, что монологу не будет конца, я улыбнулся, подозвал официанта и заказал нам обоим пива.