Алхимия единорога

Виолета и Джейн умели стать невидимыми, как только рядом возникала женщина, способная меня заинтересовать. Тогда я не мог понять их щедрости, их уважения к моей сексуальной свободе; к тому же такое отношение было отнюдь не взаимным. Я умирал от ревности, стоило кому-то начать за ними ухаживать, а девушки никогда не хвастались нескромными взглядами, которые бросали на них другие мужчины. Они всегда преуменьшали мой мачизм, мое стремление к обладанию, стараясь никогда этого не обсуждать, но на сей раз болтушка Джейн затронула опасную тему:

– Смотри, Рамон, какая красотка эта Ивана.

– Вовсе нет, обыкновенная девушка. И не в моем вкусе.

– Ха, так ты еще и не сознаешься!

На самом деле Ивана была столь привлекательна и интересна, ее глаза были такими зелеными, что она пробуждала тягу к творчеству. Однажды утром в приливе романтизма и красноречия я написал для нее стихи, впервые в жизни отважившись сложить стихотворение. Называлось оно «Родинки Иваны». Я переписал текст начисто и незаметно сунул его девушке.

Я чувствовал себя смешным и пошловатым, но Ивана была очень польщена и стала искать переводчика.

Разумеется, после этого мне доставались самые лучшие куски, да и обслуживали меня по высшему разряду. Я превратился в царька этого острова, однако вершины власти достиг, подружившись с Дагмарой. Я прикинулся поэтом и художником, ведь то был единственный способ очаровать – в дружеском смысле – эту благородную даму, богатую вдову, привыкшую к обществу крупных художников, а после падения Восточной Стены восстановившую свои наследственные права.

На следующий день мы перебрались на Хвар, чтобы посетить презентацию книги и выставку: оба события происходили одновременно. В стране, десятилетиями входившей в состав коммунистической Югославии, меня поражало то, как легко стирались грани между разными слоями общества. На подобных мероприятиях было совершенно естественно встретиться с официантом, поваром, продавщицей, учительницей или владельцем лавочки, которые сперва присутствовали на культурной программе, а потом на банкете. Там был даже лодочник, доставивший нас на остров. Учредители заметили, что я заинтересовался громадным драконом у входа в городской выставочный зал, и сразу после презентации подарили мне превосходную маленькую копию дракона из позолоченного дерева.

Госпожа Менегелло поднялась по ступенькам зала с достоинством, подобающим королеве чудесного острова. Ее встречали еще в маленьком порту Хвара: когда Дагмара, облаченная в длинное шелковое платье и элегантную пелерину из набивного шелка, сошла на землю, суда у причала включили сирены.

Волосы Дагмары были уложены, как в парикмахерском салоне, красоту ее подчеркивал тщательно подобранный макияж, она улыбалась встречающим широкой, щедрой, благодарной улыбкой. И вот тогда я затронул самые чувствительные струны ее души. В тот же день, когда я сочинил стихи для Иваны (та, по-видимому, осталась на Свети-Клементе), я набросал стихотворение под названием «Пальмизана», которое теперь преподнес Дагмаре, записав на бумаге высшего качества, которую приобрел сразу после высадки на Хваре. Вообще-то я собирался вручить свое произведение, только когда мы вернемся на Свети-Клемент, поскольку не хотел, чтобы его прочитали другие. У меня не было литературного опыта – то было второе стихотворение, которое я сочинил за всю жизнь.

На глазах Дагмары блеснули слезы, хотя она и не понимала по-испански.

А праздник был в самом разгаре. Люди смеялись, веселились, снова и снова приходили поглядеть на картины, висевшие на стенах городского зала. Картины были частью коллекции, которую Дагмара (в молодости, видимо, на редкость красивая, поскольку осталась такой и сейчас) собирала десятилетиями. Здесь имелись работы лучших мастеров XX века, хотя преобладали современные произведения сербо-хорватского, итальянского и немецкого искусства.

Дагмара была так тронута, что попросила Барбьери перевести стихотворение. Мой добрый друг тотчас взялся за дело и вскоре представил ей подстрочную версию – несколько приглаженную, однако вполне точную, в чем я убедился по лицу царственной дамы. Выслушав перевод, Дагмара взглянула на меня, обняла и долго рыдала; я ощущал на своем лице ее соленые слезы, чувствовал грудью пульсацию ее сердца.

К нам подбежала встревоженная Виолета: ей показалось, что Дагмара близка к обмороку. Барбьери сделал едва заметный знак, и Виолета поняла, что здесь свершается некое чудо, пробуждаются нежность и мечты, ностальгия и воспоминания. Такие переживания возвращают к жизни давно позабытые чувства и погасшие огни, тлеющие где-то в потаенных уголках души. Когда душа просыпается, сердце оттаивает и все самое лучшее в нем расцветает пышным цветом.

Нас окружили дети Дагмары; на их лицах читалось искреннее почтение к матушке. Дагмара Менегелло словно стала идеальным подобием Скорбящей Богоматери.

Праздник продолжался еще часа два, уже в залах отеля «Палас», некогда процветавшего, а теперь пришедшего в упадок. У входа до сих пор стояли венецианские львы из известняка, изваяния в стиле эпохи Возрождения.

На празднике меня познакомили с композитором Ивицей Кривичем, интересным человеком, перелагавшим поэзию на музыку. Он превосходно играл на фортепьяно и преодолевал свою застенчивость только во время выступлений. Был на празднике и поэт Дражен Катунарич – добродушный великан, эдакий небоскреб: чтобы пообщаться с ним, приходилось задирать голову. Дражен явился в сопровождении человека в черном, высокого, крепкого, мускулистого, похожего на сотрудника полиции или агента спецслужб. Хотя у незнакомца была военная стрижка, представился он кинорежиссером. Я забыл, как его звали, но точно помню, что фамилия была русской. Этот субъект вел себя очень сдержанно, как военный при исполнении служебных обязанностей, но я заметил, что он глаз не спускает с Виолеты. Подруга подошла ко мне, взяла под руку и озабоченно зашептала:

– Нам скоро уходить.

– Почему? Корабль уже отправляется?

– Не в том дело. Эту ночь мы проведем в гостинице. Велько сказал, что мы пробудем здесь до утра.

– Виолета, вместо того чтобы так рано лечь спать, давай сходим в какой-нибудь ресторанчик и поужинаем. А то среди всей этой болтовни и поесть толком нельзя.

– Ты прав, я успела отведать только пару канапе.

– А где Джейн, ты ее видела?

– Нет.

Мы тут же начали приглядываться, обводя глазами зал.

– Смотри, Виолета, вот она.

– Какой-то плейбой запер ее в углу. Красавчик, правда?

– Не знаю. Вроде симпатичный, – сухо ответил я.

– Да ты действительно мачист!

– Нет. Просто этот тип мне не по нутру. Он выглядит как военный или полицейский, а выдает себя за кинорежиссера.

– У нас неприятности?

– Нет, но он похож на секретного агента или кого-то в этом роде.

– Он друг поэта Дражена.

– Да, я понял. Теперь всем известно, что мы на Хваре. С тем же успехом можно разместить в газетах объявление с нашим адресом. Кстати, у меня идея. У вас же есть дом на острове?

– Да, только он заперт, ведь родителей нет. К тому же он не годится для того, чтобы жить там зимой. Поэтому куда удобнее будет переночевать в гостинице, а завтра вернуться на Свети-Клемент. Утром перед отплытием я собираюсь зайти в наш дом и проверить, все ли в порядке.

– Но почему никто не присматривает за ним?

– Раньше там жила старушка, но теперь она в Асторге. Та самая, что продала рукопись Лансе. Голова у нее не очень хорошо варит, только и жди какого-нибудь недоразумения. Лучше пусть она будет подальше от Фламеля, по крайней мере, хлопот будет меньше.

– Виолета, ты выглядишь потрясающе.

– Спасибо, но извиняться необязательно. Я тоже тебя люблю.

– Ты сказала это из-за Дианы?

– Я прошу тебя лишь о доверии. Большом доверии. Верность – это собственничество, притворство и ложь. Ты мой любовник и мой друг, и я ни за что не хочу лишиться тебя как друга, поэтому единственное, что нам нужно свято хранить, – это доверие. Верность годилась для старых официальных союзов, когда супруги видели друг в друге предметы движимого имущества. Я желаю, чтобы мы были свободны, но не предавали друг друга ни помыслом, ни чувством. Тело же – всего лишь машина, инструмент.