Алмаз темной крови. Книга 1

Словно язычок пламени зажегся в полутемной комнате. Амариллис танцевала, обретая прежнее безмятежное счастье лучшей плясуньи Лимпэнг-Танга, танцевала, забыв о своем обязывающем положении и прочей мишуре. Сама того не замечая, она превратила изначальную мелодию в один из лоркиных напевов… «И лучшей в мире дорогой…» — и запрокинута, словно в изнеможении, голова… «До первой утренней птицы…» — и Амариллис проводит языком по внезапно пересохшим губам, будто пробует их на вкус… и заполошно, в такт каблучкам, бьется ее сердце, отчаянно всплескивают руки… шаг, поворот — и она замирает, опустившись на пол у ног Риго.

Он поднял — совсем отцовским жестом — ее лицо, и заглянув в черные холодные глаза, девушка увидела в них пляшущие огненные лепестки; дрогнули ресницы… в ее зрачках зажглось ответное огненное мерцание.

— Итак, ты убедила себя? — он улыбался одними губами, храня в глазах предгрозовое молчание.

— Что?.. — Амариллис подняла в недоумении брови.

— Амариллис, — он продолжал невыносимо улыбаться, — я очарован тобою… давным-давно, и меня убеждать тебе нет нужды. Ты повелеваешь… ты позволишь себе — меня?..

Она позволила — обжигающе легко, словно во сне, который потом можно забыть; это не было счастьем; но как устоять перед огнем, который ты сама же и зажгла?..

Освобожденная от длинного, тяжелого в подоле платья, Амариллис легла в руки Риго — беленькая, легкая, как очищенный от коры прутик. Так ложится на землю первый снег, прозрачный и нежный. Ее тело плавилось в его руках, как податливый воск; казалось, что вся она обратилась в горячую воду, еще чуть-чуть — и исчезнет, расплещется, утечет. Но он держал ее крепко, очень крепко, и отпускать не собирался; жаркое дыхание высушивало испарину на ее лице; пальцы, сжимавшие запястья Амариллис, сомкнулись с силой капкана, и даже если бы она и захотела вырваться — ничего бы у нее, беспомощной и всесильной, не вышло. От прикосновений его сухих, искушенных губ она вздрагивала, сминая пальцами простыни; а Риго целовал ее, не торопясь, почти истязая неспешностью… эти поцелуи отнимали у Амариллис последние остатки разумения, воли, памяти, превращая ее в дрожащую от нетерпения, вожделеющую плоть. И когда он взял ее, безжалостно и сладко, она задохнулась в протяжном кошачьем визге, а потом расслабилась и замурлыкала, тихонько покусывая его плечо… покоряясь и владея. Длинные, тяжелые черные волосы перепутались с короткими светлыми, прохладный августовский воздух дрожал над их телами, и в густой тишине вязли их неровные вздохи.

Так ложится на землю первый снег… невесомые, призрачные пушинки, осыпавшиеся с ангельских крыльев, сначала редкие, осторожные, превращаются вдруг в настоящую вьюгу… но такую нестрашную, нехолодную… Уставшая, почерневшая от летних трудов земля ловит их жадными губами, слизывает, впитывает, а они все летят и летят, и нет им конца, и они ничуть не боятся падения — ведь дальше земли все равно не упадешь… Летят, чтобы прикоснуться к остывающему телу земли, прилечь на нем воздушными сугробами, покрасоваться в свой черед белизной и нежностью… и превратиться в грязь.

Они заснули уже под утро, и служанка, пришедшая будить их к завтраку, еле-еле увернулась от бокала, брошенного в нее господином Миравалем-младшим, и уже за дверью выслушала приказание принести его в спальню.

— Я есть хочу. — Амариллис наспех умылась и забралась в постель, безнадежно смятую и всклокоченную.

— А я и подавно. — Риго обнял ее, разгладил спутанные волосы. — И как только у меня терпения хватило…

— Просто ты не подозревал, что упускаешь… — в награду за такую нахальную самонадеянность девушка получила щелчок по носу и пару несильных шлепков.

— Вас что, специально учили выражению неблагодарности?

Назревающую первую семейную перепалку прервало появление служанки с тяжеленным подносом. Умудряясь лукаво отводить глаза и одновременно шарить ими по всей комнате, она поставила его на стол возле кровати и, пряча улыбку, удалилась.

С этого дня в покоях младших Миравалей часто звучала музыка — и под вечер, и в истомный полдень; к завтраку супруги спускались редко, под глазами Амариллис залегли легкие голубоватые тени, губы ее припухли и розовели так соблазнительно, что даже старый холостяк, существо безобидно-бесполое, увидев ее однажды идущей из сада в дом — в легком алом платье, с букетом поздних пионов — остановился как вкопанный, постоял с минуту, как-то плотоядно облизнулся, но потом махнул рукой и отправился к ручью удить рыбу. Риго совсем забросил привезенные бумаги, целыми днями гулял по саду, бездельничал, купался в небольшой заводи неподалеку от дома. И почти всегда рядом с ним была Амариллис. Он не отпускал ее от себя ни на шаг, смеялся ее немудреным шуткам, расспрашивал о прежнем житье-бытье, сам пускался в долгие запутанные повествования, и очень часто, внезапно прервав разговор, брал своими длинными, сильными руками Амариллис за плечи, разворачивал ее к себе лицом и начинал целовать так жадно, что она поначалу даже пугалась. И когда много-много лет спустя он, Риго Мираваль, ратман Эригона Баснословного, вспоминал эти дни, перед глазами его всегда вставала одна и та же картина: ясный летний день — из тех благословенных дней, которые сами боги держат в ладонях и все не могут ими налюбоваться, — безымянный приток Каджи и переброшенный через него ствол дерева, а на нем сидит светловолосая девушка, болтая в воде голыми ногами, вздымая веера брызг и смеясь в тон звенящим каплям. В левом ухе у нее поблескивают серебряные колокольчики, легкая ткань платья спустилась с одного плеча и август спешит прикоснуться к нему, согреть, позолотить… Она оборачивается к нему, призывно машет рукой, говорит что-то… не разобрать… не слышно за пеной лет. Потом встает, удивительно легко балансируя на мшистом зеленом стволе, перебегает на берег и сама направляется к нему, улыбаясь так, что уже изрядно поседевший ратман Мираваль вздрагивает и с трудом переводит дыхание… и кажется ему, будто сердце его срывается и падает, куда-то… далеко-далеко… в бездну, полную ворохами цветочных лепестков, пышных и легких лепестков поздних пионов. И опускал свое лицо Риго Мираваль, ратман Эригона, закрывал глаза рукою и терпеливо ждал, когда уймется его сердце, когда избудет оно эти воспоминания — проклятые и благословенные…

Проходили дни, складывались недели; август вот-вот должен был уступить место сентябрю. Однажды утром Амариллис, оставив нетронутым принесенный завтрак (ей что-то не хотелось есть) и решив не будить спящего мужа, встала с постели и тут же была вынуждена схватиться за резной столбик, поддерживающий легкий полог, и присесть на край кровати — так сильно закружилась у нее голова. Головокружение скоро прошло, однако усилилась прежде едва заметная тошнота. Она недовольно покачала головой и вдруг растрянно ахнула, прижав ладонь к щеке. Истомленная усладами последних недель, девушка совсем забыла о своих днях; и прежде они проходили быстро, почти не мешая ей, но на этот раз они уж слишком запоздали — уже на полтора десятка дней, машинально прикинула она в уме. Так же машинально она протянула руку, взяла с подноса чашку с медовым молоком, и выпила больше половины.

— Моя ранняя пташка уже проснулась? — сонный голос Риго вырвал ее из хоровода всполошенных мыслей. — Не забыла — сегодня должен приехать отец. Так что давай-ка вставать.

Амариллис рассеянно кивнула. В самом деле, еще вчера в доме готовились к ратманскому приезду.

— Что, не выспалась? — если и была в голосе Риго насмешка, то очень теплая и ласковая. — Ничего, приляжешь после обеда. Подай-ка мне запеканку, дружок. И чаю налей.

Амариллис встала, налила из горячего глиняного чайника ароматного травяного чаю, и подняла крышку с серебряного блюда: на нем лежала капустная запеканка с мясом, политая коричневой подливой. Втянув носом густой, мясо-капустный аромат, девушка внезапно побледнела, выронила крышку; едва она успела отвернуться, как ее тут же стошнило только что выпитым молоком… прямо в домашние туфли супруга.

Кашляя и брезгливо утирая рот, Амариллис не знала, куда деваться. На плечи ее легла рука Риго.

— Что случилось? Болит что-нибудь? Что ты вчера ела? — судя по тону, он был искренне обеспокоен.

— Ничего не болит. Тьфу… ме-е-е… - и она помотала головой. Риго помог ей подняться и присесть на кровать. Он поглаживал ее по спине, успокаивающе, нетребовательно, как вдруг рука его замерла и он, взяв ее за подбородок, заглянул ей в лицо.

— А ты, часом, не… — казалось, он не решался выговорить это слово. — Когда последний раз были твои дни?

— Полтора месяца назад… ой… меня тошнит… — и Амариллис прижала ко рту ладонь. А Риго, не обращая внимания на ее судорожное булькание, обхватил ее, сжал крепко-крепко… и почему-то длинно и затейливо выругался.

Ратманская карета, в сопровождении нескольких солдат городского гарнизона (уж очень отдаленное было место), подъехала к дому уже под вечер. Сириан, терпеливо выслушав все приветствия, оглядел сидящих за вечерней трапезой.

— Благодарствую… Отец, вы по-прежнему отказываетесь стареть… молодеете вместе с садом. Риго, похоже здешний воздух пошел тебе на пользу, даже румянец появился. А где же твоя молодая жена?

— Ей… немного нездоровится, отец. Она прилегла отдохнуть.

И тут, словно в подтверждение этих слов, на лестнице, ведущей во второй этаж, послышались легкие быстрые шаги, за которыми торопились другие, более тяжелые.

— Да оставьте же меня в покое! Я вам уже сто раз сказала, что прекрасно себя чувствую!! — голос Амариллис звучал рассерженно и нетерпеливо.

Сидящие за столом подняли головы и увидели пару босых ног, стоявших на верхней ступеньке лестничного марша; ноги спустились на пару ступенек, волоча за собой какое-то длинное и просторное одеяние и задержались, чтобы хозяйка их успела ответить на невнятно прозвучавший вопрос.