Алмазы Джека Потрошителя

– Если ты ошибся… с одной стороны, это хорошо. С другой… она ведь была на улице, верно? И она красива. Куда красивей остальных.

Позволяю Абберлину самому закончить подаренную мысль.

– Заявиться в мой дом? Он не посмеет. – В голосе инспектора маловато уверенности.

– Все знают, где сейчас Кэтти. И что ты слишком занят делами, чтобы проводить время с ней. А она так беспечна. Мне вот открыла дверь. Любому откроет. Не сегодня – завтра. Не завтра – когда-нибудь. Ты не сможешь все время быть с нею. Поэтому уезжай. Увози ее. Или хотя бы спрячь.

Я складываю зонт и снимаю шляпу, позволяя редким каплям касаться волос.

– Завтра – послезавтра я получу деньги. И дом уже присмотрели. Скажи, что ты прибудешь в самом ближайшем времени. Она поверит. А пока… постарайся не выходить из дому.

Абберлин потер щеку и сказал:

– Есть мысль получше. Только нужна ваша помощь, док…

– С превеликим удовольствием.

Кэтти было страшно. Она утешала себя, напоминая, что точно так же боялась идти в дом, построенный на углу улиц, темный, будто гнилой древесный ствол. И кляла свой длинный язык, зацепивший инспектора. Он был странен, а Кэтти странные люди пугали. Случалось сталкиваться с ними, и опыт принес понимание – людям нравится мучить людей. Других, случалось, до смерти вымучивали. Кэтти пока везло.

Повезло и тогда.

И теперь тоже, всенепременно повезет.

Абберлин обещал. Он не нарушит слово. Смешно, что Кэтти когда-то его боялась. Хороший он. Добрый. Только доверчивый очень, ну прямо как дитя. И страх перед Абберлином сменился страхом за него.

Колечко это дурацкое с зеленым камнем.

– Как твои глаза, – сказал Абберлин, надевая колечко на палец. А Кэтти не посмела отказать. Он опять разозлится и назовет ее глупой, хотя сам глупец. Ну кто берет в жены шлюху? Нет, берут, конечно. Матрос там, или служивый человечек, или еще кто из непривередливых. Абберлин же военный – Кэтти сама мундир видела. И саблю. И еще грамоту, в которой про чины пишут.

Про войну он вспоминать не любил. И кричал по ночам. Когда о прощении просил, еще ладно. А вот когда ту, другую, вспоминал, то Кэтти ревновала. Кусала себя за руки, случалось, что до крови. Злилась. Плакала. И прятала слезы.

А вот теперь колечко.

Кэтти потрогала камень. Наверное, колечко дорогое. Двадцать фунтов? Пятьдесят? Или сто? Слишком много, чтобы Кэтти приняла, а она приняла, ведь той, другой, Абберлин не дарил колец, и, значит, Кэтти для него важнее.

Конечно. Он ведь все для Кэтти делает.

И прячет даже.

Выходили через черный ход. Кэтти заставили переодеться в мужское, и еще пальто Уолтера накинули, будто бы это он из дому уходит. Абберлин остался. А провожал доктор, который, как оказалось, хорошо знаком с местными улицами.

Он всю дорогу говорил. Шутил что-то, но Кэтти слушала вполуха.

– Здесь я вас оставлю, – доктор поклонился. – Было приятно познакомиться. Жаль, что при подобных обстоятельствах. Но мы еще встретимся.

– К-конечно. – От страха Кэтти стала заикаться.

Келли ждала на углу. Обняла, поцеловала, коснувшись мокрыми губами щеки. И шепнула:

– Давай, подружка. Приобними. И не трясися так.

Кэтти пыталась. Бояться темноты? Улиц? Да она выросла на улице. И в кармане нож держит. Но каждый шорох, каждая тень бьет по сердцу.

– А ты хороша, лапонька, – Келли вот не боится. Она привычно пьяна и тем счастлива.

Сколько ей заплатили? Прилично.

Главное, Келли будет молчать. Она такая, даже с пьяных глаз болтает осторожно.

У Келли собственная квартирка… и рыжие, яркие волосы. Но это совпадение. Разве стоит обращать внимание на глупые совпадения?

9 ноября 1888 г., Лондон, Ист-Энд

Джона Маккартни мучил ревматизм. Кости чуяли зиму и спешили отозваться на затяжные ноябрьские дожди.

В комнате круглыми сутками горел камин. Джон убирал пепел сам, аккуратно выгребая кривой кочергой, и любое, самое ничтожное движение отзывалось болью в суставах. Джон терпел. Ревматизм терзал его с довольно ранних лет, и, несмотря на все лекарские ухищрения, болезнь не собиралась отступать. Потому Джон плюнул на лекарей и взял себе за правило растирать кости бараньим жиром, настоянном на безоаровых камнях и травяной смеси. Боль когда исчезала, а когда и нет. В таких случаях Джон глушил ее дешевым виски. Ну или чем придется.

Сегодняшний день обещал быть мерзким. И застонав – кочерга имела немалый вес, – Джон распрямился. Он окинул свое жилище придирчивым взглядом, отметив, что обычный, в общем-то, беспорядок разросся вовсе уж неприлично.

Джон вздохнул и крикнул:

– Томми!

Томми Боуер, числившийся помощником управляющего, тотчас явился на крик.

– Томми… – Джон крякнул, прикинув, к кому бы из жиличек отправить парня.

Салли? Месяц как просрочила плату. Но ее подружки обещались выплатить… и характерец у Салли склочный. Сволочной даже.

Мэгги? Мрачная рожа. И вечно плачется на здоровье. Хватит на комнату и одного больного.

– Мэри Келли знаешь? – поинтересовался Джон, опуская тело в кресло. В поясницу стрельнуло болью, и шею зажало крепенько.

– Такая рыжая? С косой?

– Рыжая. С косой.

Мэри Келли появилась в доме недавно, где-то с полгода как. Она была относительно молода – двадцать три исполнилось – и хороша собой. Невысокая, плотно сбитая, Мэри умела смеяться так, что даже у Джона, давным-давно переставшего обращать внимание на баб, замирало сердце.

И оттого прощал он ей просроченную плату.

Но совсем распускать не следует.

– Пойди к ней. Скажи, чтоб сегодня долг вернула. А если нет, то пусть тащит свою задницу сюда.