Альянс бунта

Утро словно ползет на коленях, волоча ноги, каждая секунда тянется мучительно медленно. В своей комнате Дэш играет фантастическую мелодию, ноты пьесы заполняют второй этаж, долетая до моей спальни, как какая-то меланхоличная история любви. Элоди лежит на кровати, закрыв глаза, и внимательно слушает, в то время как я думаю о живописи. Это утро я начал энергично — мазнул по холсту смесью угрюмых полуночных синих, шиферно-серых и угольно-черных тонов, что помогло снять напряжение, обвивающее мою шею, как постоянно затягивающаяся веревка. Но как только бешенство моего гнева прошло, я остался сжимать в руках кисть, глядя в окно на дождь, не в силах сформировать ни одной стоящей мысли.

— Что это за музыка? — сонно спрашивает Элоди с кровати. — Никогда раньше не слышала, чтобы он ее играл.

Обычно я бы не смог ей ответить. Дэш всегда выбирал музыку нестандартно. Он никогда не любил играть произведения других композиторов. Даже классику. Предпочитая писать что-то свое. Но это? Он рассказал мне об этом произведении, когда я спускался вниз и готовил кофе.

— Ее написал какой-то парень из Вашингтона. Какой-то талантливый виолончелист, — рассеянно говорю ей. — Он всего на пару лет старше нас. Он будет преподавать на курсе, на который пытался поступить Дэш.

— Хм, — сонно бормочет Элоди. — Очень красиво. И так грустно. Наверняка он написал ее для девушки. Жаль, что Дэш не получил место. Он расстроился из-за этого?

— Нет. Он сказал, что как только увидел имя другого парня в программе, то сразу понял, что ему не повезло. Он как бы ожидал этого.

Парень, написавший музыку, которую Дэш играет внизу, прислал ему электронное письмо, в котором сообщил, что, по его мнению, Дэш должен был получить это место. Сказал, что разочарован тем, что они не будут работать вместе на курсе. Я думаю, что для моего друга это было достаточным признанием.

Новый град дождевых капель барабанит по окнам от пола до потолка. Гигантский купол из кованой меди над моей кроватью вбирает в себя мрачный, серо-стальной дневной свет и делает его ярким, наполняя теплом, разбрасывая осколки света по стенам, заставляя их танцевать по штукатурке. Особенно красиво луч света падает на безмятежное лицо Элоди, освещая ее скулы и густые черные ресницы, веером расходящиеся по бледной коже.

Впервые я увидел Малышку Эль на фотографии. От нее захватывало дух. Правда, тогда она была светловолосая. С тех пор как Элоди перекрасила волосы в свой естественный темный цвет, она стала выглядеть еще более сногсшибательно. Самой собой. Прямо сейчас она похожа на спящую красавицу, так идеально устроившуюся среди вороха простыней, на которых мы трахались этим утром. Я мог бы смотреть на нее до скончания веков и не устать от ее лица.

— Ты снова наблюдаешь за мной, не так ли? — шепчет она.

— Да. — Элоди знает, что она — моя навязчивая идея. Я не скрываю этого от нее. Какой в этом смысл?

— Ты любишь меня? — шепчет она.

— Больше, чем ты думаешь.

Она улыбается — такое умиротворенное выражение, глаза по-прежнему закрыты.

— Больше, чем солнце?

— Ты и есть солнце.

От этого ее улыбка становится еще шире.

— Больше, чем луну?

— К черту луну. Завистливая луна. Уже больна и бледна от горя. Что ты, ее служанка, гораздо прекрас…

— Не цитируй мне Шекспира, Рэн Джейкоби. Я говорю серьезно.

— Я тоже. Я очень серьезен, когда цитирую Шекспира.

— А как насчет поэзии? Ты любишь меня больше, чем поэзию?

— Больше, чем Йейтса, — тихо говорю я ей. — Больше, чем Байрона. Больше, чем Шелли, и Кольриджа, и Вордсворта. Больше, чем любую красивую вещь, когда-либо написанную на бумаге, Малышка Эль. Ты затмеваешь все это, черт возьми.

***

ЭЛОДИ

Я открываю глаза, ища его взглядом. Рэн был таким рассеянным все утро, но эта перемена в голосе меня немного беспокоит. Обычно его голос не звучит так мрачно, когда он делает мне комплимент. К тому же сам комплимент: Рэн живет ради поэзии. Чтобы он сказал такое… Это наполнило меня ощущением падения, мало чем отличающимся от головокружительной невесомости, которую испытываешь прямо перед тем, как скатиться с вертикального участка американских горок.

Парень стоит в обрамлении окна, его темные волнистые волосы растрепаны вокруг лица. Сильная, гордая линия носа, угловатая челюсть и высокие скулы вырисовываются на фоне поистине унылого дня по ту сторону огромных стекол позади него. Выцветшая футболка с надписью «Металлика», в которую он одет, одна из его любимых. Она чертовски тонкая, вся в брызгах краски и отбеливателя, с крошечными дырочками по подолу, но это, похоже, его нисколько не беспокоит. Несмотря на холод, парень решил надеть сегодня черные баскетбольные шорты вместо своих обычных джинсов. При виде его у меня, как и всегда, перехватывает дыхание. Не думаю, что когда-нибудь смогу смотреть на него, не сдерживая бушующую бурю бабочек, порхающих у меня за грудиной.

В руке он сжимает толстую кисть, орудуя ею так, словно это оружие, кинжал, и он собирается проткнуть ею холст, стоящий на мольберте рядом с ним.

— Если ты меня так сильно любишь, то не откажешь ответить на один вопрос, — говорю я.

Его взгляд на мгновение становится отрешенными. Такое часто случалось, когда мы только познакомились. Рэн уходил в себя, отстранялся, прячась за холодной хмуростью или за темными солнцезащитными очками. Меня охватывает грусть, что я вижу его отрешенность сейчас, здесь, после всего того дерьма, через которое мы прошли вместе. Но он знает, о чем я собираюсь его спросить. Парень слишком умен, чтобы не знать. И ему не нравится перспектива этого разговора.

Отложив кисть на выступ в нижней части мольберта, он босиком пересекает свою комнату и встает рядом со мной у кровати, выражение его лица суровое и отстраненное.

— Тебе нужны подробности? — спрашивает он. — Что именно произошло между нами? Почему он так одержим желанием заполучить меня?

Я киваю, подыгрывая его серьезности. Разве это плохо чувствовать себя оправданной? Что он наконец-то признается мне, что между ним и Фитцем было нечто большее, чем просто интрижка? По крайней мере для Фитца это было нечто больше.

Рэн стонет, тяжело опускаясь на кровать, как будто предпочел бы заняться чем-нибудь другим. Я знаю, как сильно ему будет неприятно проходить через это; но для меня очень важно, что он это сделает.

— Он был таким придурком, когда пришел преподавать в Вульф-Холл. Холодный с Дэшем. Грубый с Паксом. Просто… просто долбанный мудак. Ему нравилось их подкалывать. Между нами троими было негласное соглашение, что мы проучим его за то, что он такой высокомерный козел. Ребята поднимали шум в классе. Они готовились к чему-то большему. Наверное, хотели добиться его увольнения или еще чего-нибудь. Я уже заметил, что со мной он был не так дерзок, как с ними. Казалось, выделял меня среди других.

Я поднимаю бровь, глядя на него.

— Хорошо. Он точно выделял меня среди других. Но его интерес ко мне был другим. Сначала я не понимал, что это связано с сексом. Но Фитц быстро все прояснил. Он попросил меня встретиться с ним в беседке в центре лабиринта и, по сути, подначивал меня трахнуться с ним.

Никогда не бывает весело слушать о прошлых сексуальных подвигах своего парня. Еще менее весело, когда в них замешан взрослый профессор, оказавшийся ненормальным психопатом. Я стискиваю зубы, борясь со спутанным клубком эмоций, который захлестывает меня с головой, рассеивая сбивающую с толку, сложную форму ревности. Я сама попросила его рассказать мне об этом. Его нельзя винить за прямоту, когда речь идет о тонкостях их отношений.