Алый знак доблести. Рассказы

— Идут! — крикнул кто-то.

Солдаты задвигались, заговорили. Каждому хотелось, чтобы патроны, все до единого, были у него под рукой. Они старательно подтягивали и оправляли патронные сумки, как будто семьсот женщин занимались примеркой новых чепцов.

Долговязый, положив перед собой винтовку, вытащил из кармана красный носовой платок. Он начал завязывать его вокруг шеи и целиком углубился в это занятие, когда по рядам снова глухо прокатилось:

— Идут! Идут!

По затянутому дымом полю неслась бурая лавина пронзительно вопящих людей. Они бежали, низко пригнув головы, беспорядочно размахивая винтовками. В передних рядах кто-то нес знамя, сильно наклонив его вперед.

Увидев неприятеля, юноша вдруг похолодел: ему показалось, что его ружье не заряжено. Он стоял, стараясь собраться с мыслями и точно вспомнить, когда же он его зарядил, но так и не вспомнил.

Генерал с обнаженной головой подскакал на взмыленной лошади к командиру 304-го и сунул ему под нос кулак.

— Остановите их! — заорал он не своим голосом. — Вы обязаны остановить их!

— С-слушаюсь, генерал, с-слушаюсь! Богом клянусь, мы сделаем ч-что см-можем! — От волнения полковник начал заикаться. Генерал негодующе махнул рукой и пустил коня в галоп. Полковник, вероятно давая выход своим чувствам, раскричался, как мокрый попугай. Оглянувшись, чтобы проверить, все ли в порядке в задних рядах, юноша увидел, что тот смотрит на свой полк с такой неприязнью, словно больше всего жалеет в эту минуту о своей причастности к нему.

Сосед юноши тихонько бубнил:

— Вот и для нас заварилась каша, вот и для нас…

Ротный командир беспокойно расхаживал сзади. Он наставлял солдат, как учительница наставляет мальчишек, в первый раз открывших буквари. Речь его состояла из сплошных повторений:

— Поберегите патроны, ребята! Не стреляйте, пока я не подам знака. Не стреляйте без толку. Дайте им подойти поближе. Не будьте идиотами!

Пот ручьями струился со лба юноши, лицо его было перемазано, как у ревущего мальчугана. Нервным движением он то и дело вытирал рукавом глаза. Рот его все еще был приоткрыт.

Он взглянул на поле, кишащее врагами, и мгновенно перестал думать о том, зарядил он ружье или нет. Еще внутренне не приготовившись, еще не сказав себе, что вот и для него начался бой, он вскинул послушную, хорошо пристрелянную винтовку и, не целясь, выстрелил. Дальше он уже стрелял как автомат.

Он вдруг забыл о себе, перестал смотреть в грозное лицо судьбы. Он был не человеком, а винтиком. Что-то, чему он принадлежал — полк ли, армия ли, дело или страна, — было в опасности. Он входил составной частью в сложный организм, живущий единым желанием. В эти мгновения он так же не мог бы убежать, как не может мизинец поднять бунт против руки.

Приди ему в голову мысль, что полк будет уничтожен, возможно он и отрезал бы себя от него. Но он все время слышал своих однополчан, и это вселяло в него уверенность. Полк напоминал зажженный фейерверк, который будет гореть, пока не истощится его огневая энергия. Он пыхтел и стрелял с завидным усердием. Юноше казалось, что полоска земли перед ними усеяна поверженными врагами.

Он ни на минуту не забывал, что товарищи рядом с ним. Им овладело неизъяснимое ощущение военного братства — того братства, которое обладает большей силой, чем даже цель, во имя которой они сражались. Это было таинственное сообщество, рожденное пороховым дымом и смертельной опасностью.

Юноша был занят делом, как плотник, уже сколотивший много ящиков и теперь сколачивающий еще один; только работал он с лихорадочной быстротой. Мысленно он все время куда-то уносился: точно так плотник, трудясь, насвистывает и думает о своих друзьях и недругах, о семье и кабаке. Потом эти обрывки мыслей представились ему роем бесформенных, туманных образов.

На нем начала сказываться атмосфера боя — он обливался едким потом, и ему казалось, что глазные яблоки вот-вот треснут, как раскаленные камни. Уши наполнял обжигающий грохот.

Им овладела неистовая ярость. То было бешенство отчаяния, как у загнанного животного, как у кроткой коровы, преследуемой собаками. Юноша негодовал на свою винтовку за то, что одним выстрелом она может прикончить только одного человека. Он горел желанием броситься вперед и стиснуть руками чье-нибудь горло, жаждал стать таким могучим, чтобы единым взмахом стереть с лица земли все живое. Сознание своего бессилия еще больше разъярило его, он бесновался, как зверь в клетке.

Задыхаясь в пороховом дыму, он не так ненавидел людей, которые бежали на него, как эти взвихренные призраки войны, душившие его, засовывавшие свои дымовые одеяния в его пересохшую глотку. Подобно укрытому с головой ребенку, который бьет руками по безжалостному одеялу, он исступленно боролся за передышку для своих нервов, за глоток свежего воздуха.

На лицах, искаженных напряжением, как бы застыл вопль безумного гнева. Многие солдаты что-то цедили сквозь зубы, и эти чуть слышные восклицания, брань, проклятия, молитвы сливались в страстную, дикую песнь, в приглушенную и потрясающую мелодию, идущую под бравурный аккомпанемент воинственно-маршевых аккордов. Сосед юноши все время бормотал какие-то слова, нежные и ласковые, словно лепет ребенка. Долговязый громко ругался. Грязные слова черными стаями срывались у него с губ. Вдруг кто-то начал возмущаться таким тоном, точно запропастилась его шляпа: «Какого черта нам не шлют подкреплений? Почему не шлют подкреплений? О чем они думают?»

В лихорадке боя юноша слышал это как сквозь сон.

Выглядело все это на редкость негероично. Люди, охваченные яростью спешки, наклонялись и снова выпрямлялись, принимая самые странные позы. С лязгом и звоном они торопливо загоняли в горячие стволы винтовок стальные шомпола. Клапаны патронных сумок были откинуты и нелепо подрагивали при каждом движении. Перезарядив ружья, солдаты вскидывали их и, почти не целясь, стреляли в дым или в одну из расплывчатых фигурок, несущихся по полю и растущих на глазах, точно куклы, к которым прикасается волшебник.

Офицеры, стоя на постах в тылу своих подразделений, забыли и думать о выправке и осанке. Они подпрыгивали на месте, ободряя солдат, выкрикивая, куда целиться. Мощь их голосов была неслыханной. Они выжимали из своих легких все, что было возможно. Стараясь разглядеть неприятеля сквозь мятущийся дым, они чуть ли не становились на головы.

Ротный лейтенант помчался наперерез солдату, который при первом же залпе своих товарищей бросился бежать, вопя истошным голосом. Они столкнулись за рядами стреляющих, и там разыгралась своеобразная сцена. Солдат навзрыд плакал, глядя на лейтенанта как побитый пес, а тот держал его за ворот и бил наотмашь. Потом лейтенант отвел парня на место, награждая его тычками и подзатыльниками. Бедняга шел покорно, тупо, не спуская с офицера по-собачьи преданных глаз. Быть может, в суровом, жестком, без намека на страх голосе лейтенанта ему чудилось что-то сверхъестественное. Он попытался перезарядить ружье, но не смог — так тряслись у него руки. Лейтенанту пришлось помочь ему.

То там, то здесь люди падали на землю, как подкошенные. Капитан был убит в самом начале дела. Он лежал в позе человека, который устал и прилег отдохнуть, но на лице у него застыло удивленное и горестное выражение, словно над ним злобно подшутил приятель. Пуля оцарапала бормочущего соседа юноши, и кровь струей потекла по его лицу. Он схватился за голову, вскрикнул и побежал. Другой вдруг охнул, как будто его ткнули дубинкой в живот. Он сел, скорбно глядя в пространство. В глазах его был немой упрек бог весть кому. Немного подальше солдату, стоявшему за деревом, раздробило коленный сустав. Он уронил винтовку и обеими руками обхватил дерево. Так он и остался стоять, беспомощно прижимаясь к стволу и умоляя помочь ему отойти от дерева.