Амалия под ударом

– Да кот, боже мой! Похоже, я случайно наступил ему на хвост, вот он и заорал, как бешеный.

И Саша засмеялся – нервным, захлебывающимся смехом. Но в душе он чувствовал невероятное облегчение оттого, что все объяснялось так просто. Павел Семенович смотрел на него, вытаращив глаза.

– Вы хотите сказать, – промолвил он наконец, – что меня разбудил… кот? – Он перевел дыхание. – Господи! Как я рад! Вы даже представить себе не можете, до чего я испугался, когда…

Он улыбался бледными губами, прижав левую руку к груди. В правой руке он держал лампу, которая качалась, отбрасывая на стены причудливые тени.

– А это что? – внезапно спросил Саша изменившимся голосом.

– Где? – поразился художник, но Саша уже отобрал у него лампу и поднес ее к картине, стоящей на мольберте. Это был портрет Муси.

– Боже мой! – простонал художник, поднося обе руки к голове. – Боже мой!

Полотно было искромсано, изрезано, изуродовано. Куски холста торчали во все стороны. Из горла Павла Семеновича вырвалось какое-то бульканье. Он подошел ближе, силясь что-то сказать, но голос изменил ему. Саша протянул пальцы и осторожно дотронулся до одного из надрезов.

– Похоже, на этот раз он решил поработать ножом, – мрачно сказал он. – Да, теперь картину точно не удастся восстановить.

Он повернулся и заметил в углу еще несколько полотен.

– Ваши? – спросил Саша у Митрофанова, указывая на них.

Тот только кивнул головой. Саша поднял лампу повыше, и художник жалобно замычал. Было похоже на то, что одержимый на этот раз не пощадил ни одного холста. Нитки, лохмы, клочья картин валялись на полу, под шкафами, в углах комнаты. Пейзажи, портреты, неоконченные наброски были в буквальном смысле слова разнесены в клочья.

– Да… – тяжело вымолвил Саша, и шрам над его верхней губой дернулся.

Митрофанов рухнул в кресло и разразился высокими, тонкими, по-бабьи подвывающими рыданиями, каких Саша никак не мог ожидать от этого крупного, сильного, высокого мужчины. Сглотнув, следователь отвел глаза.

А художник все плакал, раскачиваясь всем телом, и по щекам его текли крупные непритворные слезы.

* * *

– Это уже ни на что не похоже! – бушевал Орлов на следующее утро. – В моем доме… в моем собственном доме…

Он задыхался от возмущения.

– Найдите его! Немедленно найдите – слышите?

– Да, Иван Петрович, – сказал судебный следователь фон Борн. – Как вам будет угодно.

Орлов поглядел в его бесстрастное лицо, хотел сказать что-то резкое, но передумал и удалился, играя желваками. Фон Борн пожал плечами и хотел подняться к художнику, но тут к нему подошел лохматый молодой человек с угрюмым лицом, которое красила только застенчивая улыбка.

– Вы Федор Иванович фон Борн, верно? Местный судебный следователь? А я из московского департамента полиции. Думаю, вам надо кое-что знать о том, что происходит в Ясеневе…

И Зимородков без утайки рассказал фон Борну об одержимом, о покушениях на Амалию и о том, как портрет Муси был испорчен в первый раз. Фон Борн слушал и не перебивал, только изредка щурил свои светлые глаза под бесцветными ресницами.

– Да, – сказал он, когда Саша закончил, – с таким мне еще сталкиваться не приходилось. Вам удалось что-нибудь установить по поводу ночного происшествия?

Саша замялся. Он осмотрел подоконник и карниз и был вынужден констатировать, что неизвестный не мог прийти этим путем. Значит, он явился, как обычно являются все люди, то есть вошел через дверь.

– Дверь не была заперта? – нахмурился фон Борн.

Саша ответил, что Павел Семенович не помнит, но, кажется, он все-таки запер ее вечером. Иначе и не может быть – ведь на его картину уже один раз покушались.

– Пойдемте-ка взглянем на дверь, – перебил его фон Борн.

Дверь, ведущая к художнику, принесла сыщикам сюрприз. Она оказалась снабжена изнутри отличным засовом, который был целехонек и способен был преградить вход на половину Митрофанова любому нежелательному лицу.

– Значит, Павел Семенович все же не запер дверь, – резюмировал фон Борн. – Потому что, если бы он ее закрыл, никто бы просто не смог к нему войти.

– А засов никак нельзя открыть снаружи? – с надеждой в голосе спросил Саша.

Федор Иванович поглядел на Зимородкова загадочным взором, и в бесстрастном лице фон Борна впервые мелькнуло нечто, похожее на оживление.

– Сейчас проверим, – сказал тверской следователь. – Ну-ка, голубчик, зайдите в комнату да закройте засов, а я из коридора попытаюсь отпереть его.

Саша повиновался. Из-за двери послышалась подозрительная возня и какие-то еще более подозрительные шорохи. Наконец фон Борн легонько постучал в дверь, и Саша открыл ее. Федор Иванович убирал в карман какую-то сложную проволочку, и Саша, моментально признавший в ней воровской инструмент, озадаченно уставился на коллегу.

– Вы ведь московский? – спросил Федор Иванович. – А я в Петербурге учился. Хорошо было в столице – не описать! – В его глазах появилось мечтательное выражение. – Да только потом я попал в эти края, а тут, изволите ли видеть, такая глушь, что живьем съедает человека. Провинция, да-с! – Он вздохнул. – Значит, так, Александр Богданович, – перейдя на официальный тон, сказал он. – Снаружи эту дверь при закрытом засове открыть невозможно, можете мне верить. Выводы делайте сами.

Саша досадливо прикусил губу.

– Может, еще раз осмотрим карниз? – предложил фон Борн.

Они осмотрели и подоконник, и карниз, и растущий внизу плющ. Но карниз был слишком узок, и ни один листик плюща не был помят.

– Да нет, по такому карнизу сможет пройти только кошка, но не человек, – со вздохом резюмировал фон Борн. – Нет, голубчик, даже не забивайте себе голову. Тот, кого вы ищете, пришел изнутри дома, а смог он это сделать, потому что растяпа художник забыл запереть дверь. Вот и все.

Сам же растяпа художник в эти мгновения был занят тем, что утешал горько рыдающую Мусю. Бедная Муся плакала так, словно у нее разрывалось сердце. Митрофанов, Амалия, Орест, Евгений и Алеша Ромашкин, примчавшийся из Паутинок, наперебой пытались успокоить ее.

– Мария Ивановна, – говорил Митрофанов, – не плачьте, я сделаю вам другой портрет!

– У-у-у! – стенала в ответ барышня Орлова, уткнувшись лицом в подушку. – Уйдите все, уйдите, оставьте меня! Видеть вас никого не хочу! У-у-у…

– Муся! – мягко сказала Амалия, дотрагиваясь до плеча подруги.

– Не трогай меня! – взвизгнула Муся, отшатываясь. – Пока тебя не было, все было хорошо! А стоило тебе появиться…

– Ну, кузина Мари, это уже некрасиво, – перебил ее Орест. Даже Алеша Ромашкин, всегда защищавший Мусю, казался смущенным.