Америка
Шрифт:
Приближался Пурим. [12] Солнце все чаще показывалось в местечке, снег начал таять, и в воздухе уже чувствовалось дыхание весны. Дети в хедере стали поговаривать о новых кафтанчиках, которые родители шьют им на праздник. Они показывали друг другу образцы материала, из которого им делают обновы, и ходили к портным на примерку. В эту пору Иоселе еще сильнее скучал по родителям. Ему хотелось хоть один день, хоть один вечер побыть с ними, хотя бы просто постоять у дверей, заглянуть в замочную скважину и посмотреть, что у них там делается. В сумерках, возвращаясь из хедера (был уже конец учебного года, поэтому перестали заниматься по вечерам, да и день заметно удлинился), Иоселе видел, как его товарищи весело бегут домой к своим родителям, и тяжко
12
Праздник в память о счастливом избавлении евреев от истребления в годы персидского владычества.
Свое пребывание вдали от родителей он считал ниспосланным ему наказанием Божьим.
Однажды, прочитав эту молитву, Иоселе горько расплакался. Поплакав вдосталь, он почувствовал облегчение, как будто что-то предвещало близкое избавление. Бог внушил ему добрую мысль, и Иоселе начал подумывать о лечении струпиков на голове.
На следующее утро он, никому не сказавши ни слова, отправился к местному лекарю Шмуэлу. Деньги на карманные расходы, которые присылал отец, Иоселе не тратил. И вот теперь он пошел к лекарю, показал струпья на голове и попросил дать ему лекарство.
Лекарь Шмуэл намазал голову Иоселе какой-то мазью — и вот оно, чудо, сотворенное Богом! — то, чего не смог сделать знаменитый профессор в Берлине, который лечит царей, оказалось под силу местному знатоку. Струпья стали исчезать, как по мановению руки. Чудо, творимое Богом, было для всех очевидно: недаром же теперь солнце светило восемь дней подряд, как в середине лета! Лекарь Шмуэл и сам говорил, что это просто удивительно, потому что мазь, которую он прописал, действует именно когда ярко светит солнце. Иоселе тоже понимал, что это чудо, ниспосланное Небом, что это сам Бог, услыхав молитвы мальчика, возжелал прийти ему на помощь.
Когда голова у Иоселе совершенно очистилась, он написал отцу письмо, сообщая, что от струпьев и следа не осталось и чиновникам на границе не к чему будет придраться. Меер тут же послал зятю ответ, и все убедились в том, что само Небо благоволит тому, чтобы отец с сыном наконец свиделись. Как раз в это время портной Юдл выписывал свою семью и было решено, что Иоселе поедет вместе с ними. Отправляться решили сразу же после Пейсаха.
Очень трогательным было расставание Иоселе с учителем и товарищами. Ребе даже изучил с ним новую главу из Талмуда, с тем, чтобы он рассказал ее отцу.
Нет надобности описывать, как прошло путешествие по океану, — ведь для Иоселе это было уже не ново. Он знал океан как свои пять пальцев: шутка ли, сколько этому мальчику пришлось уже пропутешествовать!
Когда настал момент показаться американским чиновникам, у Иоселе уже не колотилось сердце, как в первый раз. Он понимал — Небу угодно, чтобы на сей раз он свиделся с отцом, изгнание его окончилось. Поэтому мальчик спокойно снял шапку и показал голову.
Мазь лекаря Шмуэла действительно помогла: чиновники и заподозрить не могли, что голова Иоселе была когда-то покрыта струпьями, из-за которых ему был запрещен въезд в Соединенные Штаты. Сейчас, с Божьей помощью, от этой беды не осталось и следа.
Спустя несколько часов Иоселе увидел родителей. Меер, взяв его за руку, повел с корабля. И вот мальчик ступил первый раз на американскую землю, поздоровался со своими братьями и сестрой, а когда к ним начали приходить земляки, Иоселе каждый раз снимал шапку и показывал свою чистую голову, давая тем самым понять, что можно справиться с любой бедой. Общая радость была так велика, что описать ее никакому перу не под силу…
Иоселе не узнавал своих братьев. За те два года, что он их не видел, они стали какими-то другими, и мальчик начал их немного побаиваться. Неужели это его братья — Берл и Хаим? Они теперь совсем не похожи на евреев, ходят целыми днями с непокрытой головой, носят короткополое платье и разговаривают между собой на языке, которого Иоселе не понимает. Отца братья не боятся, едят, не помолившись и не вымыв рук. Впрочем, не только они переменились — изменились все. Рохеле одевается как важная барыня и целыми днями где-то пропадает; мама тоже не та, что была прежде: она видит, что Хаим и Берл садятся за стол, не помыв руки, но ничего им не говорит. Они в субботу колют дрова и жгут бумагу, а отец носит короткий пиджак и вечером, когда приходит домой, читает газету.
Вообще, все ведут себя как-то странно. Вот уже две недели, как Иоселе здесь, а никому еще и в голову не пришло отвести его в хедер, к ребе. Говорят, что его отдадут в школу, в которой учатся Хаим и Берл, где он тоже будет сидеть с непокрытой головой.Пока Иоселе живет дома с мамой и боится выглянуть на улицу. Сколько братья ни тащат его из дому, он выходить не хочет. Иоселе боится этой чужой улицы, откуда доносится такой дикий шум! Вот он и бродит по незнакомой еще квартире и никак не может в ней освоиться. Все здесь ему чуждо — и дом, и братья, и даже мама. Одета она не так, как дома, и говорит по-другому. Иоселе никак не может понять, где он оказался. Иной раз он берет из шкафа Талмуд, садится за стол и повторяет трактат, который изучал дома. Мать в это время стоит в углу и плачет от радости. Но тут приходят братья, поднимают его на смех и отбирают книгу. Сквозь открытые двери и окна в дом врывается беспрестанный гул улицы: грохот и скрежет, крики, игра шарманки — все это не дает сосредоточиться, а братья тащат его из дома. На улице светло, много ребят, играет какой-то ящик, а люди рядом танцуют; в другом месте дети собирают на мостовой и тротуарах обрывки бумаги, складывают в урну и поджигают; парни затевают разные игры, и все веселятся, смеются, кричат… Братья стараются вовлечь в игру Иоселе, но тот стоит поодаль, пугаясь чужих детей и шума; он вырывается из рук братьев, убегает домой и прячется в угол. Тогда мать сама берет Иоселе за руку, ведет к играющим детям и подталкивает: «Иди, Иоселе, поиграй с ребятами!» Но тот боится и отходит в сторону. Потом возвращается в дом и снова принимается за Талмуд или находит книжку и садится с ней в уголке, как взрослый, почти пожилой человек.
Иногда его охватывает тоска по старому дому, хотя Иоселе знает, что там, на родине, у него никакого дома больше нет, ведь родители здесь, но это не тот дом, по которому он тосковал там, у дяди с тетей. Тот, прежний, — где отец по ночам сидел над фолиантами, а он, Иоселе, засыпал за столом под напев, с которым отец читал тексты священных книг, — остался в другом месте. Тот дом, где мать зажигала свечи и читала над ними благословение, — он не здесь, а где-то очень далеко отсюда.
Только по вечерам, когда отец приходит с работы, Иоселе берет Талмуд, подходит к нему и открывает фолиант на том месте, где находится последний пройденный им трактат. Меер садится рядом с сыном, читает нараспев, и мальчику кажется, что он снова дома. Оба они в этот момент чувствуют глубокую близость, тоскуя по прежнему, старому дому, от которого жизнь их так сурово оторвала.
Так отец и сын за изучением Талмуда вновь обретали друг друга в огромном чужом Нью-Йорке.
Время, когда Иоселе непременно нужно было определить в «скул», неумолимо приближалось: уже несколько раз приходили из школы и справлялись о нем.
Мать взяла мальчика за руку и в сопровождении Берла отвела Иоселе в «скул».
Когда они вошли в большое здание, Иоселе охватил страх, и, только увидев, как свободно чувствует себя Берл, мальчик немного успокоился. Берл привел мать и брата в канцелярию, где Иоселе официально зачислили в школу. Хане-Лее долго пришлось уговаривать сына, покуда он согласился снять шапку, прикрыв голову обеими руками. Иоселе с удивлением смотрел на Берла, который объяснялся на незнакомом языке с чужим рослым человеком, ничего не страшась. Потом брат взял мальчика за руку и привел его в большой зал.
Иоселе не хотел входить, он боялся и упрашивал маму пойти с ним.
— Иди, деточка, иди! Не бойся! — уговаривала Хана-Лея. — Ты же видишь, Берл тоже там.
Зал поразил Иоселе своим размером: такой огромной комнаты он никогда не видел. Ведь этот зал был даже больше синагоги, не будь рядом помянута! Здесь уже сидело полно ребят. Иоселе не заметил, как усадили и его, — засмотрелся на подиум. Там стояли какие-то важные люди и играли на органе, звуки которого вообще-то еврею слушать не полагается, потому что в храме Соломона, конечно, никакого органа не было. Дети в это время хором пели незнакомую Иоселе песню, и хотя еврею, без сомнения, слушать ее тоже было не положено, но была она такой чудесной, а звуки органа так гремели в этом огромном зале, что Иоселе остался сидеть. Он испытывал страх, слезы выступили на глазах, ведь голос органа был так сладостен и громок, что хватал за душу; но так не могли играть в храме Соломоновом, а он сидел здесь с непокрытой головой и слушал музыку! Однако вскоре пение прекратилось и дети с шумом начали расходиться. Иоселе снова удивился, взглянув на Берла, который подошел к одной из важных дам и заговорил с ней легко и свободно, нисколько ее не боясь.