Американская история

Единственное, что беспокоило его, это чтобы я была подготовлена к еженедельному обсуждению и подготовлена так, как я и близко не готовилась ни к одному из своих занятий, ни к одному из своих экзаменов и вообще ни к чему в жизни.

Это был единственный день в неделе, даже скорее не день, а полудень, когда Марк менялся, и на свет являлась копия прежнего Марка, впрочем далеко не дотягивающая до оригинала. Чтобы показать, как важно данное событие, он даже сбривал свою недельную щетину, которая больше походила на разрозненные клочья неудавшейся бороды, и, я подозреваю, менял рубашку, даже не исключено, что и нижнее белье тоже. В этот день он был злым, несдержанно злым абсолютно на всех — и на себя, и на людей, и на нашу работу, ну и, конечно, на меня.

Однажды на следующий день после очередного обсуждения, находясь в своем обычном придурковатом настроении и, по-моему, немного в подпитии, он сознался, что вчера злость настолько распирала его грудную клетку, что чуть не выплеснулась оттуда, уже даже клокотала в горле, и он боялся задохнуться от нее. На это я вспомнила, что аналогичный случай описан, кажется, в «Айвенго», которого Марк как раз заканчивал читать, но симптом, ввиду его серьезности, не проигнорировала, а поинтересовалась, не именуется ли он «злостью к работе». Своим вопросом я явно поставила Марка в тупик, и он, видимо, не слышавший прежде такой классификации злости, пообещал подумать над подходящей формулировкой.

Это подозрительное сочетание шальной детскости и неконтролируемой злости, ребячливой дурашливости, игры (правда, очень натуральной) в детскость и агрессивное, распирающее дыхание стремление к цели, невзирая на потери, да и невзирая на цель, это угрожающее, прежде всего для меня самой сочетание, стало последней каплей, и я пересилила себя и все же позвонила Рону.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Я так долго собиралась позвонить и так долго не звонила, ища и каждый раз находя разные убедительные оправдания своему бездействию, что стала подозревать себя в откровенном саботаже, Я давно уже догадывалась, что мое малодушие соответствует очевидной, но редко признаваемой формуле: люди обычно не делают то, что делать не хотят.

На свой испытующий вопрос: «почему?» я созналась себе, что по-мещански предпочитаю лучше не знать про Марка вообще ничего, чем знать плохое. Но теперь я все же решилась и все же договорилась с ничего не подозревающим Роном о встрече в моем привычном университетском кафетерии.

Когда он вошел, вернее, влетел, мне показалось, что до этого полупустой кафетерий вдруг сразу заполнился, настолько Рона было много, и в росте, и в объеме, и в надвигающемся шуме. Он пообещал вернуться через секунду и действительно вернулся через секунду с горой бутербродов, булочек, пирожных и прочей снеди и, разложив свой провиант на столе, так что для моей чашки кофе почти не осталось места, извинился:

— Ничего, если я перекушу, пока мы будем разговаривать, а то у меня следующий перерыв через четыре часа? — Он посмотрел на мое измученное лицо и ввалившиеся глаза и пожалел: — Может быть, тебе тоже чего-нибудь съесть?

— Спасибо, — отказалась я; мне на еду, находившуюся на столе, даже смотреть было тошно, не то что потреблять. — А ты ешь, конечно, — подбодрила я его, хотя он в моем подбадривании не нуждался. — Рон, я хотела с тобой о Марке поговорить, — сказала я и увидела, как большой Рон мелко вздрогнул.

— Да, давай поговорим, — согласился он, как мне показалось, неохотно.

— Видишь ли, здесь два вопроса. — Я задержалась, не зная с чего начать, но потом решилась: — Конечно, я понимаю, это звучит почти комично, но тем не менее, — я вдохнула побольше воздуха, — мне ничего не известно о прошлом Марка, ну, о его жизни до меня, никогда не спрашивала, а он не говорил. Понятно, что он был связан с наукой, его многие знают, он многих знает, но мне неизвестно, что произошло. Хотя понятно, что что-то произошло, иначе почему он на обочине, вне системы, так сказать.

Я понимала, что говорю сбивчиво, а все потому, что тема была нелепая, ну и, конечно, я, как всегда, волновалась.

— Но я и этого не знаю. Понимаешь, я слышу разные намеки от разных людей, иногда недружелюбные по отношению к Марку, и ничего не могу возразить, потому что не знаю. И это глупо, мы уже живем столько лет вместе...

— Понятно, — наконец проговорил Рон и отложил недоеденный бутерброд. — Не оправдывайся, все правильно, естественно, ты все должна знать. — Он задумался и, казалось, забыл про свои продукты, разложенные на столе. — С чего начать? — Он опять выдержал паузу. — Хорошо, начнем с самого главного и самого простого, чего ты, живя с ним вместе, из-за очень близкого расстояния, возможно, не разглядела: Марк гений. Простой, обыкновенный, среднестатистический гений, которые встречаются на этой планете один на миллиард людей раз в пятьдесят лет.

Я откинулась на спинку стула в изнеможении, подумав, что вот, опять наткнулась.

Рон заметил мою улыбку и сказал наставительно, как бы подтверждая вескость своих слов:

— Ты зря улыбаешься, ото именно так, я не преувеличиваю. Странно, что ты не поняла этого сама за все то время, что вы вместе. Ты ведь все же психолог, могла бы и разглядеть.

— Нет, не разглядела, — сказала я оправдываясь. — Я, Рон, улыбнулась потому, что мы как раз с Марком на днях говорили о гениальности. А что не разглядела, — теперь я выдержала паузу, пытаясь выйти из глупой ситуации, — может быть, я и разглядела бы, да определить сложно — других гениев ведь не встречала.

— А ты и не встретишь, — пообещал мне Рон, — потому что их в округе нет, во всяком случае, такого калибра, как Марк. Ты должна понять, — он произнес почти по слогам: — Марк — единственный, таких, как он, нет, во всяком случае, я не знаю. — Он вспомнил про свой бутерброд и, разом сжевав его, продолжал: — Ты не сравнивай его с другими. У кого ты работала, у Зильбера, да? Так вот, ты не сравнивай его ни с Зильбером, ни с... — Он назвал несколько известных фамилий. — Эти ребята сделали кое-что в этой жизни, каждый в своем, но они — не Марк, даже близко — не Марк. Понимаешь, такие, как они, конечно, на каждом шагу не встречаются, но все же они не заповедная редкость; в каждой области существуют свои лидеры, свои чемпионы, иногда по нескольку, Но Марк вне области, вне чемпионства, он вне сравнений, потому что он уникальный. И это отнюдь не мое частное мнение, это мнение общее, все так считают.

Я сидела, ссутулившись, дневная тяжесть, которая обычно приглушалась постоянным напряжением, вдруг навалилась с новой угрожающей силой, получив подкрепление в виде смешанного переплетения чувств: разочарования от простоты объяснения («просто гений» — и ничего необычного), страха оттого, что я, может быть, действительно не поняла чего-то, возможно, упустила. А еще задача, которую мы взялись с ним решать, — она вдруг тоже, может быть, неуклюже, но вышла за рамки абстрактной мечты и начала обретать контуры возможной будущей реальности — и от всего этого стало страшно.

— А почему он тогда не работает? — спросила я неуверенно, и еще неуверенней, зная, что наверняка говорю глупость, добавила: — Как все, как ты.

— Потому что он — не как все, он — не как я. К тому же, насколько я знаю, он работает с тобой. Он, кстати, как-то поделился со мной одной идеей, по-моему, совершенно прекрасная идея, совершенно уникальная, хотя я, конечно, ничего в этом не понимаю.

«Какая идея?» — пронеслось у меня в голове, но я не стала перебивать.

— Вообще, это старая история, я знаю Марка давно, мы учились вместе, он не был лучшим... как бы это сказать... в традиционном смысле, для традиционной системы, что ли. Но он был самым блестящим, что признавали абсолютно все. — Он посмотрел на меня. — Ты понимаешь, что я имею в виду?