Американский доктор из России, или история успеха

Бригада ушла, я стоял возле покойной и думал о том, что надо позвонить ее сыну. Это был заботливый неженатый человек средних лет, он жил вместе с мамой и обожал ее. Полгода назад он привел ее ко мне на прием, нежно поддерживая под руку. Она еле шла с палочкой, жалуясь на боли в ноге. Я сказал, что помочь можно только операцией. Сын тревожно спросил:

— Доктор, а как вы думаете, выдержит ли мамино сердце?

— Перед операцией ее сердце проверит кардиолог. Я буду делать операцию только с его разрешения.

Тогда они оба на операцию не решились. Через полгода он позвонил Изабелле и попросил записать маму на прием. Изабелла грустно сказала:

— Владимир, опять звонил тот сын и чуть не плакал. Такой заботливый и трогательный.

Боли в ноге за полгода усилились, и он сказал мне:

— Мы согласны на операцию: мама не может жить с такими болями.

Он проводил маму до операционной, навещал каждый день, радовался, что все позади. А теперь мне предстояло сказать ему, что мамы нет, и признать, что мы, доктора, были не правы: не будь операции, она могла пожить еще. Смерть — это факт, со смертью спорить нельзя.

Хирурга смертью невозможно ни удивить, ни напугать. Никто чаще хирургов не видит этот жуткий момент ухода жизни из тела, замирания последнего вздоха и угасания последнего взгляда, момент, когда прекрасное создание природы — человек — превращается в конгломерат химических веществ.

Но хирургам и при смерти больного надо быть спокойными и уверенными — для себя и для других. Со студенческих лет и до конца хирургической работы я видел разные картины умирания: неожиданную смерть ангела-ребенка и смерть столетней старухи, призывающей свой конец; я видел смерть в муках и корчах от невыносимых страданий и смерть спокойную, без мучений и переживаний, мгновенную; я видел массовую гибель людей при катастрофах и видел смерть парадную — на подушках, в кругу прощающейся семьи… Присутствуя при разных смертях, я наблюдал за собой и за своими коллегами, когда мы все отчаянно старались не допустить умирания. И я знаю: безразличие к смерти, к самому моменту умирания, никогда не наступит…

Это было в 1953 году, в Москве, когда я заканчивал медицинский институт. Трехлетнюю девочку сбила на улице машина. «Скорая» привезла ее к нам в Филатовскую больницу. Девочка была в состоянии глубокого шока, хотя на ее маленьком тельце не было видно никаких повреждений. Лицо ее было абсолютно обескровленное, белые веки с нежными голубыми прожилками чуть заметно трепетали. Очевидно, у нее было сильное внутреннее кровотечение.

Мы кинулись к девочке, склонились над ней, пытались прощупать пульс — на руках, на шее. Пульс не ощущался, наступал тот самый жуткий момент… Сестры бежали к нам с растворами и иголками. Неожиданно девочка открыла глазки, ясные и чистые, какие бывают разве что у ангелов с картины Рафаэля. Взгляд ее был направлен не на нас и не блуждал вокруг, ища маму. Ее взгляд уходил в такую даль, которую мы, живые, различить не могли. Рот девочки приоткрылся, мы наклонились к ней еще ближе, прямо к лицу. Нас как магнитом тянуло видеть и слышать — что это? Мы ждали — чего? Да, нас притягивала к себе загадка умирания. И мы услышали тонкий детский голос, она тихо сказала:

— Я умираю. — И умерла…

У такого маленького ребенка было уже понимание смерти! Могли ли мы, хирурги, остаться спокойными в тот момент?!

Начинающим хирургом я дежурил в один из воскресных летних дней 1955 года в больнице Петрозаводска. Вечером выдалась свободная минута, и я вышел на крыльцо приемного отделения, чтобы подышать свежим воздухом. Неожиданно во двор на большой скорости въехал грузовик-полуторка, быстро развернулся и задним бортом подал к самому крыльцу. Я не успел еще понять эти маневры, как услышал крики и стоны, доносившиеся из кузова грузовика. Из кабины выскочил возбужденный водитель, крикнул: «Доктора, скорей!» — и открыл задний борт.

Что там было? В лужах запекшейся крови вповалку валялись изуродованные тела, некоторые шевелились, другие были неподвижны, виднелись отделенные от тел руки и ноги. Какая-то непонятная массовая гибель — как?., почему?.. откуда?..

Шофер залез в кузов и одно за другим стал вытягивать тела из груды. Я тоже впрыгнул туда за ним, с трудом установил ноги между телами, и мы вместе стали вытягивать тела. Подоспевшие санитары перекладывали их на носилки и вносили в больницу. Шофер-отрывисто рассказывал, что он подобрал их у дороги, километрах в двадцати от города, рядом с телами валялся перевернутый грузовик; эти люди ездили на летнюю «массовку» за город, все здорово выпили, и на обратном пути их пьяный шофер перевернул машину на вираже. «Массовики» вывалились из кузова, а грузовик несколько раз перевернулся по их телам. Сколько они там лежали, шофер не знал. Многие были уже мертвы другие — без сознания. Вместе с напарником они побросали живых и мертвых в кузов и помчались к нам в больницу.

Пока он рассказывал, в кузове кто-то предсмертно хрипел, кто-то стонал. Из-под груды тел слышался истошный женский голос. Когда мы смогли выгрузить почти все тела, со дна кузова на меня уставился полный ужаса, залитый кровью глаз: кожа с верхней половины лица, веки и часть щеки были содраны и смещены в сторону, с кожей сместилась копна светло-русых окровавленных волос. Женщина была молодая. Рядом с ней лежал мужчина, тоже молодой, без руки…

Надо было разобраться: кто еще жив, кого спасать? Вот когда я увидел картину массовой гибели, как на войне: из двадцати человек пять были мертвы, и еще пять умерли на наших глазах. Все молодые. Мы подходили к каталкам, слышали последний вздох, и… закрывали их простынями.

Нас, дежурных хирургов, было двое. Приходилось метаться от одной каталки к другой, определять, у кого что, и начинать оказывать первую помощь. Все время доносился до нас истошный крик молодой блондинки. Ее положили на носилках на пол, в дальнем углу. Оказалось, что погибший мужчина с оторванной рукой — ее муж. У нее самой было только повреждение кожи лица. По сравнению с другими, у которых были переломы черепа, спины, рук и ног, это не грозило ей смертью, и ее оставили напоследок.

Уже за три часа ночи ее ввезли в операционную. Без наркоза, под местными уколами, я делал уникальную операцию — пришивал одну половину лица к другой. Если бы можно было, я с охотой дал бы это делать другому: мало того что я не был пластическим хирургом, но от эмоций, пережитых после страшной картины массовой гибели людей, в моих руках не было необходимых уверенности и точности. Я дрожал от пережитого и от усталости, старался не вспоминать предыдущие ужасные картины, а только концентрироваться на швах: один шов, другой, третий…

Потом я несколько раз видел ее в поликлинике. Женщина была довольно хорошенькая, широко улыбалась, и большой шрам на лице не очень ее портил: она искусно прикрывала его волной золотистых волос.

…Никогда не забуду свое дежурство в новогоднюю ночь 1961 года в московской Боткинской больнице. В приемный покой ввезли на каталке молодую женщину в красивом черном котиковом манто. На груди у нее была большая круглая коробка с тортом.

Накануне была оттепель, а к вечеру подморозило и пошел снег, образовалась гололедица. Особенно скользко было у обочин тротуаров, где скапливалась вода. Около столба на остановке троллейбуса «Стадион юных пионеров» стояла та молодая женщина, держа в руках коробку с тортом, — она ехала встречать Новый год к друзьям, в веселую компанию.

Троллейбуса долго не было, она всматривалась в даль проспекта, стараясь различить огни транспорта сквозь завесу падающего снега. Чтобы лучше видеть, она обошла фонарный столб, встала под знаком остановки и прислонилась к столбу спиной. Вот уже появились красные огоньки. Троллейбус, подъезжая к остановке, затормозил, но его понесло по льду на столб. Женщина не успела отскочить — троллейбус прижал ее к чугунному столбу — и раздавил. Она даже не вскрикнула, потеряв сознание от мгновенной боли. Коробка с тортом выпала из ее руки… Только торт и остался цел.

Когда ее привезли к нам, даже видавшие виды хирурги и сестры замерли: новогодняя ночь, красивый наряд, молодое лицо, коробка с тортом — и такое несчастье! Молодая сестра, почти девочка, первой догадалась снять коробку с ее груди. Это работники скорой помощи поставили торт ей на грудь от растерянности — куда ж его девать? Не выбрасывать же…

Она открыла глаза — серые, лучистые, прекрасные, — внятно сказала:

— Неужели это — смерть? — И умерла.

Нас всех как морозом по коже продрало: спасать ее было поздно. Со смертью не поспоришь.