Американский Голиаф

Лоретта заиграла вновь: Та-де-да-та-там-тпа-там-та-тим, тпа-де-да-та-тпим-та-тпа-тгш…

– Ты замечательно играешь, – проговорила Анжелика. – Я прямо чувствую, как голубые волны плещутся о берег.

Лоретте же представлялось, что ее невестка плывет по Дунаю животом вверх, облаченная в платье Б. Р. Горна и раздутая, словно иглобрюхая рыба.

Чикаго, Иллинойс, 3 ноября 1868 года

К ноябрю Джордж Халл более или менее успешно закончил все, что было нужно «Саймону Халлу и сыновьям». Хотя несколько новых скупщиков и заинтересовались новой продукцией фирмы, в целом старания Джорджа с «Дядей Томом» породили результат совсем невыразительный.

Не то чтобы неграм не нравилось курить, розничная цена в десять центов – вот что их останавливало. Джордж отправил Саймону и Бену не одно письмо, уговаривая любым способом уменьшить стоимость «Дяди Тома». «Если надо, пихайте туда сено и лошадиное дерьмо, – убеждал он их, – но опустите цену до пятака или еще ниже».

Не стал он писать им о том, что чикагские черные изобрели нечто под названием «папиросы» – мелких табачных червей, обернутых в простую бумагу. Удовольствия от них никакого, выкуривались за пару минут, однако были дешевы и продавались в разноцветных пачках как раз под размер кармана. Джордж не сомневался, что эти ничтожные мутанты всего лишь преходящая мода. Сок от такой папиросы не долетит и до плевательницы. Привлекали они разве что новизной. Джордж застыл на месте, увидев папиросу во рту у белой женщины: его передернуло, хотя это была всего лишь проститутка из бара. Придется, конечно, растолковать отцу и брату, чем им грозит новая конкуренция. Потом. Несколько черномазых и проституток прямо сейчас не так уж опасны.

Не стоило омрачать радость, явно ощущавшуюся в письме из дома. В хорошем настроении Саймон станет щедрее и закроет глаза на Джорджевы расходы. А у того сейчас на счету каждый цент. Любые новости, умеряющие семейную эйфорию, были непродуктивны.

Каменотесы Буркхарт и Залле детально проработали и вылепили шесть глиняных моделей. Все они были недешевы. Все ни тепло ни холодно. Этим исполинам больше пристало сторожить детское кладбище, чем раскручивать глаза верующим и бить по голове правоверных атеистов.

Перед тем как отправиться в свое последнее коммивояжерское турне, Джордж усадил обоих скульпторов на жесткую лавку и зачитал им выдержки из Ветхого Завета. Он ввел их в царство огня, серы и жестокой мести. Он показал им ревнивого гневного Яхве, готового в приступе космической злобы испепелить мятежников, города, саму землю. Пустив в дело интонации преподобного Турка, Джордж выдавил последние капли кипящей крови из каждого гражданина Содома. После чего сладострастным шепотом подвел Буркхарта и Залле к пульсирующей выпуклости и медовой расщелине Песни песней.

Он лез из кожи вон, принуждая их увидеть то, что его исполину казалось само собой разумеющимся.

– Если бы его лучшему и любимейшему другу свалилась на голову сверкающая говяха архангела, мой великан этого даже не заметил бы, – говорил Джордж. – Если бы его возлюбленная оказалась прокаженной и ее отвалившиеся соски прилипли бы к его языку, в этом не было бы ничего особенного. Поймите, с чем вы имеете дело. Мой великан видел распятого Иисуса, и скорпионье жало каждого римского шипа отдавалось болью в его собственной умирающей плоти. Он был там, джентльмены. Он был там. Все это у него на лице. Все это в его теле. Вскрытие нашло бы в нем следы рая и ада. Его член погружался в лаву. Его ноги ступали по углям. Его мозг знал Апокалипсис. Его глаза иссушены кометами. Я молю вас об исполине, а вы суете мне мэра Дюссельдорфа. Хватит моделей. Берите свои стамески и идите к камню. Пусть чудище, которое в нем живет, добудет для вас вдохновение.

Пока шла лекция, Эдуард Залле успел осушить пинту и задремать, но Герхардт Буркхарт проникся. Он вскрикнул. Столь неожиданное осмысление внушило Джорджу слабую надежду.

Бросать этих рубил без присмотра было ужасно рискованно, однако Джордж не видел выхода. Финансов осталось на самом дне, и отец звал его домой наполнять Анжеликину печку. Что у каменотесов получится, то и пойдет в дело, или затею придется бросить раз и навсегда.

На Сларк-стрит Джордж появился неделю спустя. Дверь ему открыл Герхардт Буркхарт.

– А, мистер Хол, рад вас видеть.

– Готово?

– Вы принесли деньги? Надо еще уплатить бочару, который соорудил для вашего младенца дивную колыбельку.

– Ваши деньги у меня. Мой исполин у вас?

Джордж ждал, когда глаза привыкнут к густому желтому свету сарая. Сперва взгляд упал на Залле, спавшего в огромном, выстланном медью ящике из твердой сосны.

– Надеюсь, вашему великану будет удобно, – сказал Буркхарт. – Мы набьем гроб опилками и обтянем железом.

– Сосуд не есть напиток, – ответил Джордж. – Меньше всего меня волнует ящик.

– Что ж, если наша работа вас не порадует, заберете вместо нее Эдуарда. Ему там хорошо спится. Скажете, что исполина съела плесень.

– Избавьте меня от ваших шуток! – огрызнулся Джордж.

На верстаке он рассмотрел укрытую простыней гору.

– Дайте я разбужу Эдуарда, перед тем как снимать покрывало. Он хотел видеть ваше лицо.

Джордж ждал, пока Залле придет в чувство.

– Больше лампы и свечи, – зевая, проговорил тот. – Ты ему сказал про меня?

– Нет еще, Эдуард.

– Он наш шедевр. Я не продам его ни за какую цену. Мы здесь создали жизнь. Вы получаете полную рекомпенсацию на гранитный блок и сколько стоило его привозить. Но не исполина.

– Заткнись, Эдуард. – Буркхарт зажег лампу. – Он не думает, что говорит, мистер Хол. Он слишком к нему привязался…

– Я думаю, – перебил Залле. – Я бы не показывал вам, если бы Герхардт не упросил. Теперь посмотрели – и ушли.

– Десять футов и два с половиной дюйма в высоту, – бубнил Буркхарт, стаскивая саван. – От подбородка до макушки двадцать один дюйм. Шесть дюймов нос. Ноздри – три с четвертью. Восемь дюймов рот. Каждое плечо – три фута. Семь дюймов ладони, восемь – пальцы, пять – запястья. Три фута от бедра до колена. Ляжки шириной в фут. Икры девять с половиной дюймов спереди назад. Длина семнадцать с половиной дюймов. Фаллос что майское дерево. Вес почти три тысячи фунтов. Всмотритесь в лицо, в выступы челюстей, как натянуты сухожилия и мускулы. На этот раз точно не мэр Дюссельдорфа.

– Sch"ones. Sch"ones Kind. [17] – Заллє похлопал исполина по серой щеке. – Ну что вы скажете, и кому дело, что вы скажете? Сейчас мы поставим счета, и можете идти.

В горле Джорджа Халла застыл комок.

Немрак? Подвижные звуки? Что осталось от меня? Кто эти тени? Мои слуга? А ну быстро меня закрыть. Спрячьте меня. Этот свет – бедствие. Эти звуки невыносимы.

– Мне грустно видеть такое горе, – сказал Буркхарт. – Всего тремя-четырьмя сколами Эдуард заставит его улыбаться.

17

Прекрасное, Прекрасное дитя (нем.).