Аморе Аморетти

Рассказываю, как мои джинсы впритык сидят на бедрах и еле застегиваются, потому что я ем слишком много хлеба и сыра и пью слишком много вина — это уже хроническое. Вспоминаю жестокий комментарий, который Джанфранко отвесил по поводу моей новой стрижки; жалуюсь на невыносимое равнодушие Игнацио. Мы живем и работаем вместе, и периодически становится слишком тесно, до клаустрофобии. Джанфранко спросил, почему я не придумываю новые соусы для пасты, чтобы мы могли предлагать «блюдо недели», а я ответила, что, когда я раньше это делала, он лишь смеялся и говорил: «Итальянцы такое есть не станут». А минутой позже он уже просил меня придумать интересный способ приготовления круглого кабачка, который только что принес с рынка. Обычное для Джанфранко сочетание холодности и доброты.

Лидия терпеливо выслушивает меня, поддакивает и отправляет в накрашенный рот кусочки торта. А я уже разошлась и сообщаю, что легко забыть о том, что за пределами «Ла Кантинетты» существуют вежливые, цивилизованные, интеллигентные люди. Потом заканчиваю жаловаться и даю выговориться ей. И хотя она неспособна избавить меня от раздражения и решить мои проблемы, после исповеди они уже не кажутся такими непреодолимыми, я даже могу взглянуть на них с юмором.

Тем временем Лидия с благодарностью использует возможность излить душу. Меня ждет очередная серия ее злоключений с ремонтом, который длится уже целую вечность. Это настоящий кошмар; она измучена хаосом, в котором они живут. Фабио лишь помогает другим людям с их проектами, а на свой дом у него времени уже не остается. Кроме того, она должна готовить, убирать и выполнять остальные обязанности прислуги, что для итальянки само собой разумеется, несмотря на то что она полный день работает в магазине. Я знаю, что она любит Фабио, но иногда об этом легко забыть, слушая ее бесконечные жалобы. Порой, когда не получается найти подходящего английского выражения, мы переключаемся на итальянский, ловим себя на этом, смеемся. На выходе из бара обнимаемся и расходимся в разные стороны, и я понимаю, что чувство дружеского плеча — это то, что помогает нам выжить и будет помогать еще долгое время и мне, и ей.

Chi mangia e non invita,

possa strozzarsi con ogni mollica.

Кто ест один и никого не приглашает в гости,

рискует подавиться каждой крошкой.

Хотя все знают, что я здесь не навсегда (я вернусь домой до холодов, до Рождества) и приехала получать опыт, меня все равно обвиняют в склонности к одиночеству. «Ты держишься особняком», — говорит Джанфранко, намекая на мою привычку идти спать раньше остальных, ужинать в одиночестве или читать книгу, пока остальные весело болтают. Причина в том, что я стала старше и на этот раз уже не могу терпеть черты характера, когда-то казавшиеся мне очаровательными. Теперь я никому не подружка и могу быть самой собой, а именно самостоятельной австралийской женщиной, которая отказывается терпеть шовинизм окружающих мужчин. Я прихожу в ярость, узнав, что Джанфранко, оказывается, рассчитывает, что мы с Чинцией станем убирать в ужасном туалете, несмотря на то что все мы работаем допоздна и устаем одинаково; меня больше не забавляют, а скорее ужасают бесконечные измены итальянских мужей, хотя я знаю, что жены воспринимают их как должное. Меня раздражают чудовищная безответственность, расплывчатое, субъективное представление о времени, свойственное итальянцам. Раньше мне всегда нравилось, что в Италии никто по-настоящему не обращает внимания на правила и едва ли способен воспринимать что-либо всерьез, а теперь меня это часто раздражает. Горячность, которой наделяется самая незначительная эмоция, с которой воспринимается самое тривиальное происшествие или случай, — меня это просто утомляет, и я все чаще скучаю по австралийской сдержанности. Шесть дней в неделю взаперти в громадном старом здании на вершине холма с выцветшей вывеской «Спедалуццо» на боковой стене и тяжелыми зелеными воротами, которые каждый вечер запираются на цепь и замок — поистине странное существование. Каждый вторник, вернувшись из Флоренции на голубом автобусе, я обязательно сажусь на пару часов и пишу письма сестрам и друзьям, как обычно тщательно анализируя свою жизнь.

Теперь я вижу, что мои реакции обусловлены не только воспитанием и культурой, но, что значительно важнее, моими собственными комплексами. Непредсказуемость всегда шокирует меня, нестандартное поведение заставляет в негодовании поджимать губы. А ведь много лет назад, когда я была моложе и наивнее, меня восхищало, с какой легкостью можно свернуть с избранного пути, и мне казалось, что если прожить в Италии достаточно долго, то и я научусь быть спонтанной.

Мне нравилось, что, случись нам с Джанфранко увидеть знакомых по пути на другую встречу, мы немедленно шли в ближайший бар на кофе, позабыв обо всем, — все так делают, поэтому опоздания считаются нормой. Чтобы жить так, нужен особый талант, талант жить настоящим, полностью отдавшись течению. Я сравниваю эту жизнь со своей — и вижу, что моя слишком чопорна, слишком распланирована, но не могу ничего изменить.

A chi trascura il poco mancher`a pane e fuoco.

Будь благодарен за то, что имеешь.

Пьеро, мой старый начальник из «Всякой всячины», с ревом въезжает на холм и паркует свой мотоцикл на гравии у мусорных баков. Никогда бы не подумала, что Пьеро ездит на мотоцикле — он очень элегантен, — но его пальцы уверенно застегивают ремешок второго шлема под моим подбородком, и он заводит своего коня. Иногда после обеда он спасает меня — увозит меня в соседние деревушки и города осматривать замки, пробовать вина и ходить по рынкам или маленьким местным фестивалям, сагре,которые в течение года постоянно происходят там и сям: в честь то грибов, то дикого кабана, то какого-нибудь цветка. Спустя столько лет милый Пьеро не изменился, правда, он больше не занимается ресторанным бизнесом, теперь он возит группы туристов на виноградники и рассказывает им про вина.

Я наклоняюсь в сторону на поворотах. Мы въезжаем в высокогорные города, заключенные внутри высоких стен; живот Пьеро — одна сплошная мышца. На винограднике Иль-Паладжо в Кателлинаин-Кьянти нас очаровывает маленький замок, приютившийся на обрыве. Стуча каблуками по выложенному изящной плиткой внутреннему дворику, находим красивую часовню с мозаичными стенами, а внутри — стройную волоокую Мадонну и кровавые изображения убийств и резни.

Бродим по неразмеченным тропинкам и наконец натыкаемся на здание под низкой крышей в центре домашней фермы. Внутри девушки скандинавской наружности с раскрасневшимися щеками, в белых шапочках для душа, отмывают длинные столы из нержавейки — на предприятии по изготовлению рикотты только что завершилась смена. Пирамидки снежно-белого сыра слегка дрожат, выставленные аккуратными рядками. В Лили-Сагра мы стоим у антикварного пресса для оливок и едим липкие жареные сладости; Пьеро объясняет мне все стадии производства оливкового масла. Потом, крича с переднего сиденья, рассказывает смешную историю о том, как они с друзьями как-то пошли за грибами в соседний лес и случайно наелись галлюциногенных грибов; я смеюсь, уткнувшись в его пахнущую стиральным порошком рубашку.

Наши поездки напоминают мне о том, кто я и где, расширяют мой мир, который начинает казаться безграничным, полным возможностей. Я возвращаюсь домой с намерением жить более насыщенно, но вспоминаю об этом, увы, лишь в дни приезда Пьеро.

Июль и август выдаются невероятно жаркими, на улице под сорок, а на кухне и того больше. К счастью, днем у нас не так много клиентов, но по вечерам начинается гонка. Я привыкла делать тирамису два раза в неделю, но теперь приходится каждый день. В моей маленькой спальне, которую я теперь воспринимаю как убежище, несмотря на все ее недостатки, всю ночь астматически хрипит крошечный вентилятор.

Как-то субботним вечером слышу крики Чинции, доносящиеся из коридора: она визжит, что ей нужно в больницу за успокоительным; Джанфранко ледяным тоном приказывает ей пойти наверх и лечь в кровать. Я сажусь рядом с ней, слушаю, как она ревет и всхлипывает, шепчу ничего не значащие слова утешения, пока она не успокаивается.

После нервного срыва у Чинции Джанфранко решает, что нам всем нужен отдых и его можно приурочить к ежегодному национальному летнему празднику — Феррагосто. Как ни странно, жара и невыносимые условия работы изменили настроение Джанфранко в лучшую сторону, он весел и добродушен — видимо, причина и еще в успехе ресторана, — и мы с ним начинаем прекрасно ладить. Даже Игнацио (чью подругу я недолюбливаю за три качества, которых у меня нет: юность, красоту и стройность) начинает относиться ко мне более приветливо.

Однажды вечером, без пяти минут в полночь, я сижу в кровати и удовлетворенно оглядываю свою комнату, освещенную лишь маленькой настольной лампой. Сегодня я испекла сорок два блинчика, сделала два чизкейка, один шоколадный торт без муки и двойной морковный пирог, противень бискотти ди прато— пряных бискотти — и соусы сальса гуанчиалеи сальса гьотта.

Прищурившись, уставшими глазами я смотрю на роскошный цветок в маленьком алькове под окном, на стол, заваленный книгами, письмами, фотографиями, ручками, конвертами, дневниками. Вот лежит моя сумка, а нераспечатанная почта придавлена бутылкой кьянти. Это одна из тех редких минут, когда я чувствую себя счастливой: несмотря на то что несколько последних попыток похудеть провалились, я наконец решаю смириться с тем, что мне не быть худышкой.

Вот это прогресс.

В августе все едут на море или в горы. Флоренция пустеет; большинство лавок закрыто, на окнах зеленые ставни. Джанфранко с Чинцией уезжают в отпуск. Они решили закрыть ресторан на пять дней и отправиться на остров Гильо, где у родителей Чинции дом. Игнацио едет в Югославию с друзьями, а я решаю остаться в Спедалуццо и насладиться одиночеством. Теперь я читаю и гуляю после обеда, а не рано утром. Пишу много писем, а по вечерам смотрю по телевизору ужасные развлекательные программы и ем джелато.

Mangia che ti passa.

Поешь, и сразу полегчает.

Почти все невыносимо жаркое лето нет горячей воды и туалет в ванной не работает. Ломающаяся сантехника, беспомощные коммунальные службы — нормальная часть повседневной жизни. В этой древней стране, где все разваливается, это воспринимают как должное (в отличие от «новых» стран вроде Австралии) и относятся философски.

Со времени первого приезда в Италию мне уже миллионы раз приходилось сталкиваться с беспричинным отключением воды. Больше всего запомнился тот случай, когда воду отключили в первом ресторане, где я работала, — вечером, когда было полно посетителей. Нам пришлось вылить целый ящик бутилированной минеральной воды в огромную кастрюлю, чтобы варить пасту, и в раковину для мытья посуды, чтобы вымыть руки. Хаос возник невероятный, но клиенты ужинали, ни о чем не подозревая. В квартире на виа Гибеллина, где мы жили с Игнацио, душ однажды отключили как раз в тот момент, когда я собралась смывать шампунь. К счастью, прямо внизу была парикмахерская, куда я тут же и отправилась. На острове Эльба воду отключали так часто, что я всегда брала с собой в ванную бутылки с минеральной водой (на всякий случай), а в те дни, когда мыла голову, запасала их по восемь штук.