Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Шрифт:

Она говорит: как это будет по-русски - чокнутый, но по-хорошему и с некоторым остранением?

Ей нравится это слово, хотя и неверное, она пожевывает его фонетику, как маслину, и сплевывает косточку, усмехнувшись в ладонь: "дурбэлык".

Овцы у него разгуливают по дому с земляным полом, вогнутым к середине. Сумрак, маленькие низкие окна. Печь в углу, стол, лежанка.

Они позвякивают колокольцами, входя в дом, сгрудившись у его головы просыпающейся, глядя ему в лицо во тьме светающей.

Они текут по холму вверх, он разговаривает руками - с той, все время оглядывающейся на него, последней.

Восходит.

Он ложится на спину, прикрывает шапкой лицо.

"Рено" пылит по дороге, останавливается у крыльца, они выходят, скрываются в доме.

Зеркало запотевает, они стоят под душем: рослая черноволосая смуглая, выгнувшись и подставив лицо с зажмуренными глазами и нестерпимой улыбкой под струи, держит в ладонях эту нежную мокрую русую голову, прильнувшую к ее груди.

Она ведет пальцами вниз, по изгибу шеи к чуть приподнятому плечу, обмякающему под ладонью вместе с телом скользящим вниз, обмякающим, обхватив колени, смуглые, подгибающиеся и скользящие в сторону, мимо губ.

Обе лежат на мраморе, расплетясь, подрагивая, подоткнувшись друг к другу калачиком, не отражаясь в зеркале, под упругими струями заволакиваясь пеленой пара.

Он выходит, неся ее на руках, голую, неподвижную, тихую, с безвольно свисающей головой, и опускает на пол.

И пока она стоит на коленях, покачиваясь, упираясь руками в землю, он идет за другой, смуглой, и возвращается, неся ее на руках, и ставит рядом.

И покрывает овчиной - одну, а потом другую. И обвязывает этот покров веревкой, и стягивает их между собой.

И они стоят, щекой к щеке, не открывая глаз, покачиваясь, позвякивая колокольцами.

И он задирает овчину сзади - вначале на смуглой, затем на светлой. И ждет, глядя, перебирая воздух перед собой руками.

И смуглая вздрагивает, заваливаясь вперед, а светлая, удерживая равновесие, отклоняется, пятится, насаживаясь на его кривой буреломный, перехваченный у основанья мокрыми заскорузлыми пальцами.

Она насаживается толчками, пытаясь его протолкнуть в себя, переглотнуть, как ком в горле.

Она насаживается до корня, покачиваясь там, вся в слезах. Покачиваясь, молча, закусив губы, прядая ноздрями, подрагивая головой.

А он перебирает воздух перед собой высвободившимися руками и опускает их на спину той, другой, смуглой, заваливающейся вперед, лицом в пол, и погружает пальцы в ее шерсть, подтягивая к себе и отталкивая в такт движеньям своих бедер, схлестываемых с этим маленьким мокрым белым, с этим жалобным взрыдом утробным вспять теснимого воздуха.

И он рвет на себя руками шерсть на смуглой и отбрасывает ее от себя, и она, пустая, вскрикивает, будто в нее входят, и еще сильней прижимается к светлой, через нее чувствуя, через нее, зажмуренную, с беззвучно закушенною губой.

И та, светлая, чувствует, как она льнет к ней глазом, ухом вжимаясь в ухо, всасывая в себя сквозь кожу все, что у той внутри, высвобождая ее голос, зрение, слух, дрожь, мокрое колотье в горле и животе.

Высвобождая ее, светлую, оплывающую, отплывающую от земли.

И он все перебирает воздух перед собой, сучит его ей вослед.

И смуглая сворачивается клубком на полу, одна, на маленькой светлой овчинке, прильнув к ней щекой, и закрывает глаза.

И на гудящем от зноя холме Раймондо сдвигает с лица шапку и открывает глаза.

Звон колокольцев вдали, на другом холме, он смотрит

в бинокль, берет чуть ниже, ведет по тропе, в сторону дома - ее. Замирает. Смотрит поверх бинокля, встряхивает головой, клонит ее к плечу, вновь припадает, смотрит.

Люди, много, у дома ее, в саду, женщины и мужчины, голые, на головах стоят и разводят ноги. То сводят их, то разводят. Он опускает бинокль. Он взволнован.

Он озирается, пожимая воздух вокруг себя взволнованными руками.

Он разговаривает с ними, с руками.

Он становится на руки, вытянув ноги вверх, он разворачивается головой в сторону тех людей, мир приходит в исходное равновесие, радостно подергиваются, мыча, его сковырнутые улыбкой губы.

Цвет, и опять разбивается о черно-белый. И никаких переходов.

Следующая - "Rotkreuz".

Улица с кратким крадущимся эхом. Ночь, стоящая в арке, как чинарик потягивая Amort.

Amort, и раздвоен дымок - номер дома.

У крыльца - хвойный призрак в вазоне, где она оставляла ключи.

Первый, который второй.

Постой, говорю, не открывай дверь. Давай так побудем немного. Через закрытую. Мы так давно не виделись.

Да, доносится из-за двери, и голос будто бы не ее, чуть глуше, ниже. Потому, наверное, что через дверь.

Да, говорит, жизнь тому.

Молчим.

Ты здесь?

Да.

Хорошо, что у тебя нет глазка.

Как у белочки. Для охотника.

Тихо так говорит. Я стою, прислонившись виском к щели, и, мне кажется, слышу ее дыханье.

Для охотника, говорит, на глазок.

На тебе, говорю, сейчас... Белый, да? А низ... Подожди. Нет, не чувствую.

Тоже белый.

А рука? Чуть приподнята над головой и ладонью лежит на двери?

Ты по-прежнему ничего не видишь, говорит, из того, что не хочешь.

Пес родства, говорю, лег в углу и в глаза не глядит.

Ничего очевидного, шепчет в щель, ничего очевидного между...

Помнишь, мы с тобой собирались в Индию?

Да, говорит, и в Крым.

Или мы уже были там?

Да, остаток больше делимого.

И не вернулись.

Были.

Ты помнишь их?

Молчит. Дверь медленно приоткрывает.

Нет, я не отпрянул, испуга не было. Даже напротив - чуть качнулся вперед. Или качнулся, не видя еще, по инерции, в сумрак ее коридора, а потом... Нет, не испуг, а как это бывает во сне, когда видишь, как бы чуть с опозданьем - на фразу, на шаг, на то, что ему уже открылось за поворотом, а тебе - только вот-вот, через миг откроется. Но с ним-то уже ничего не случилось, а вы-то ведь с ним одно.

Смерть. Маленькая, холодная, со вскинутыми бровями смерть ткнулась в меня своим мануфактурным личиком и обвила руками.

Венецианская, говорит, снимая маску.

Вижу, говорю, что не русская. Давно не виделись. Может, поцеловать?

Смотрит в пол, поглядывая исподлобья. И та, покачиваясь на стрипке в руке опущенной, тоже в пол, поглядывая исподлобья.

На ней белые легкие шаровары, внизу на веревочках, и белая цельная рубаха без ворота. Чуть похудела, кажется. Хотя, куда уже. Губы, они все так же едва подрагивают в этом беззвучном шепоте, который не говорит, а твою речь развязывает, исподволь подергивает ее за нити: что, что, моя хорошая...

Поделиться с друзьями: