Амстердам

Было время, например, когда Вернон год жил у него и ни разу не предложил платы. И разве не правда, что годами именно Клайв, а не Вернон обеспечивал музыку – во всех смыслах? Вино, еду, дом, компанию музыкантов и других интересных людей, поездки на отдых в Шотландию с веселыми друзьями, в горы северной Греции, на побережье Лонг-Айленда. Вернон когда-нибудь предложил или устроил стоящее увеселение? Когда в последний раз Клайв был у Вернона в гостях? Три, а то и четыре года назад. Почему Вернон ни разу не поблагодарил как следует друга, занявшего крупную сумму, чтобы выручить его в трудный час? Когда у него заболел позвоночник, Клайв навещал его чуть ли не каждый день; а когда Клайв поскользнулся на тротуаре возле дома и сломал лодыжку, Вернон прислал секретаршу с сумкой макулатуры, валявшейся в отделе рецензий «Джаджа».

Грубо говоря, что принесла ему, Клайву, эта дружба? Он давал – но получал ли что-нибудь? Что их связывало? Общим у них была Молли, прожитые годы да привычки дружбы, а в сердцевине – ничего, ничего для Клайва. Снисходительно это неравновесие можно было объяснить пассивностью Вернона и эгоцентризмом. Но теперь, после вчерашнего, Клайв склонен был видеть здесь лишь детали более общего феномена – беспринципности друга.

За окном купе, невидимый Клайву, проплывал оголившийся лес с его зимней геометрией, посеребренной инеем. За ним медленно текла река, окаймленная бурой осокой, а дальше за поймой лежали озябшие пастбища в кружеве сложенных всухую каменных стенок. На окраине ржавого города индустриальную пустыню снова превращали в лес; саженцы в пластиковых трубках выстроились почти до горизонта, где бульдозеры разравнивали почву. Но Клайв, уставясь на пустое место напротив, потел в жарких дебрях своей социальной бухгалтерии и сам не понимал того, как искажается и окрашивается прошлое, видимое сквозь призму скверного настроения. Иногда его отвлекали другие мысли, время от времени он принимался читать, но главной темой этой поездки на север был долгий и вдумчивый пересмотр дружбы.

Несколькими часами позже, в Пенрите, он с облегчением оставил эти мысли и с сумками пошел по платформе к такси. До Стоунтуэйта было больше тридцати километров, и он радостно отдался болтовне с шофером. День был будний, да и не сезон, так что в гостинице он оказался единственным постояльцем. Он попросил комнату, в которой уже селился раза три или четыре прежде, – единственную, где был стол для работы. Начал распаковывать сумки и, хотя было холодно, распахнул окно, чтобы подышать особенным зимним воздухом Озерного края: торфяная вода, сырой камень, замшелая земля. Потом ел в баре один под взглядом чучела лисы, хищно пригнувшейся в стеклянном ящике. Прошелся в полной темноте вокруг гостиничной стоянки, вернулся в дом, пожелал официантке спокойной ночи и ушел в свой маленький номер. Час читал, а потом лежал в темноте и вслушивался в бурный шум вздувшегося ручья, зная, что тема его размышлений непременно вернется и лучше разобраться с ней сейчас, чем тащить ее с собой в поход завтра. Тут были и воспоминания о разговоре, и кое-что кроме: что было сказано и что он хотел бы сказать Вернону теперь, после многочасовых раздумий. Воспоминания, но еще и фантазии: он воображал драму, где лучшие реплики взял себе – звонкие, печально-рассудительные реплики с обвинениями, звучащими сурово и неопровержимо именно благодаря их лаконизму и сдержанности.

2

А было так: Вернон позвонил поздним утром и произнес слова, настолько близкие к тем, которые Клайв сказал неделю назад, что они прозвучали как преднамеренная цитата, как шутливое требование вернуть долг. Вернону надо с ним поговорить, по телефону нельзя, им надо увидеться и непременно сегодня.

Клайв колебался. У него был план поехать в Пенрит дневным поездом, однако он сказал:

– Ладно, приезжай, приготовлю ужин.

Он отложил отъезд, принес из подвала две бутылки хорошего бургундского и занялся стряпней. Вернон опоздал на час, и Клайву сначала показалось, что его друг похудел. Лицо было осунувшееся и небритое, пальто висело мешком, и, когда он поставил портфель, чтобы взять бокал с вином, рука у него дрожала.

Вернон проглотил шамбертен Кло-де-Без, как пиво, и сказал:

– Что за неделя, жуткая неделя. Он протянул бокал за добавкой, и Клайв налил, радуясь, что это не ришебур.

– Утром три часа провели в суде – выиграли. Казалось бы, и дело с концом. Но вся редакция против меня, почти поголовно. В газете содом. Чудо, что выпустили сегодня номер. Сейчас там собрание, и наверняка мне выразят недоверие. Правление и совет директоров стоят твердо, за них я спокоен. Так что бой не на жизнь, а на смерть.

Клайв показал на кресло, Вернон плюхнулся в него, поставил локти на кухонный стол, закрыл лицо ладонями и взвыл:

– Церемонные кретины. Я пытаюсь спасти их подтирочную газету, их рабочие места при унитазах. Они всего лишатся скорей, чем отдадут один паршивый эпитет. Они живут не в реальном мире. Они заслуживают того, чтобы сдохнуть с голоду.

Клайв совсем не понимал, о чем он говорит, но не вмешивался. Бокал Вернона снова был пуст, Клайв налил ему и отвернулся, чтобы вынуть из духовки двух цыплят. Вернон вскинул на колени портфель. Прежде чем открыть его, он глубоко вздохнул для успокоения и отпил шамбертена. Потом щелкнул замками и после короткой заминки заговорил уже тише:

– Слушай, я хочу твоего мнения не только потому, что тебя это касается и кое-что ты уже знаешь. А потому, что ты не газетчик, и мне нужно мнение постороннего. Кажется, я с ума схожу…

Последнее он пробормотал себе и, сунув руку в портфель, извлек оттуда картонный конверт, а из конверта – три черно-белые фотографии. Клайв выключил конфорки под сковородками и сел. На первой фотографии, которую дал ему Вернон, Джулиан Гармони был снят в простом платье ниже колен, в позе манекенщицы на подиуме: руки чуть отставлены, одна нога перед другой, колени слегка согнуты. Фальшивые груди под платьем были маленькие, и одна лямка лифчика вылезла. Лицо загримировано, но не слишком – его природная бледность сама была достаточно эффектна, а помада, нанесенная сердечком, придавала чувственность тонким недобрым губам. Волосы явно собственные – короткие, волнистые, на косой пробор, – и общее впечатление было ухоженности и одновременно распущенности, быковато-флегматичной. Ни маскарадом, ни озорством перед камерой тут не пахло. Напряженное, самоуглубленное выражение выдавало человека, застигнутого в состоянии сексуальной озабоченности. Взгляд, устремленный в объектив, был призывным. Освещение было продуманное, мягкое.

– Молли, – сказал Клайв, скорее про себя.

– Угадал с первой попытки, – отозвался Вернон. Он наблюдал за другом жадно, дожидаясь реакции, – и отчасти для того, чтобы скрыть свои мысли, Клайв продолжал разглядывать снимок.

Раньше всего он почувствовал облегчение – из-за Молли. Загадка разрешилась. Вот что привлекало ее в Гармони – тайная жизнь, его уязвимость; доверие, которое должно было их сблизить. Старушка Молли. Выдумщица, игрунья, она поощряла его, увлекала еще дальше в мечты, которые не могли сбыться в палате общин, и он знал, что может положиться на нее. Если бы ее подкосила не эта болезнь, она позаботилась бы о том, чтобы уничтожить снимки. Выходило ли это за пределы спальни? В рестораны других городов? Две девицы в загуле. Молли знала в этом толк. И в одежде, и в заведениях – и наслаждалась бы конспиративностью забавы, ее глупостью и беспутством. Клайв опять подумал о том, как любил ее.

– Ну? – сказал Вернон.

Предупреждая дальнейшие вопросы, Клайв протянул руку задругой фотографией. На этой Гармони, снятый по грудь, был одет во что-то более женственно-шелковистое. Вырез и проймы оторочены узким кружевом. Возможно, это была рубашка. Тут результат получился менее удачным: мужское естество проступало заметнее, открывая жалкость, несбыточные надежды дезориентированного существа. Искусное освещение не скрадывало костяка большой челюсти и выступающего кадыка. Внешность и представление Гармони о своей внешности, надо думать, сильно разнились. Они должны были бы выглядеть нелепыми и смешными, эти снимки; они и были нелепыми, но Клайв ощутил что-то вроде почтительного страха. Как мало знаем мы друг о друге. Большая наша часть скрыта под водой, как у льдины, и обществу видна лишь надводная, холодная и белая личина. А тут был редкостный подводный вид частного смятенного человека, чье достоинство опрокинуто властными потребностями чистой фантазии, чистой мысли, неукротимой человеческой стихией – сознанием.

Клайв впервые задумался о том, каким образом можно питать добрые чувства к Гармони. Ему открыла это Молли. На третьем снимке он был в объемном жакете от Шанели и смотрел вниз; на экране воображения он виделся себе застенчиво-послушной женщиной, но посторонний видел лишь уклончивость. Не морочь себя – ты мужчина. Ему больше шло смотреть в объектив, выставляя напоказ свое притворство.

– Ну? – уже нетерпеливо повторил Вернон.

– Поразительно.

Клайв вернул фотографии. Они еще стояли перед его глазами, и он не мог собраться с мыслями.

– Так ты сражаешься, чтобы не пропустить их в газету? – спросил он. Спросил, отчасти чтобы подразнить, отчасти – чтобы оттянуть разговор начистоту.

Вернон уставился на него с изумлением.

– Ты с ума сошел? Это враг. Я же сказал тебе, мы добились отмены судебного запрета.

– Ах да, извини. Я не совсем понял.

– Мой план – опубликовать их на будущей неделе. Что скажешь?

Клайв откинулся в кресле и сцепил на затылке руки.

– Я скажу, – осторожно промолвил он, – скажу, что твоя редакция права. Это ужасный план.