Амурский сокол. Путь Воина
Шрифт:
Но сгубила его страсть к охоте. Днями и ночами пропадал, иной раз, с купцом на заимке. И вот, однажды, привезли Мишеньку, завернутого в окровавленный тулуп.
– Медведь задрал… – был весь ответ. – Ты крепись, Марья! Я тебя в беде не оставлю. Михаил был для меня, что родной. Да и ты, чай, не чужая.
И действительно, после отпевания Афанасьев лично привёз солидную пачку денег и личные вещи ее мужа из заимки: ружье-курковку, серебряный портсигар и нож охотничий, инкрустированный серебром. Кроме того, привели Мишиного коня. Но он сразу не понравился Марье –
Прерывая ее воспоминания, проснулись малыши: сначала дочка заревела в голос, от ее голоса заворчал и Сереженька. Но он не стал плакать, лишь кряхтел и хныкал. Марья проверила пеленки – не мокрые ли?! – затем, взяв обоих в руки, дала груди. Слава Богу, и ей стало легче – по ночам просыпалась из-за мокрой от молока ночной рубашки, теперь есть кому давать лишнее.
Сереженька такой смешной и серьёзный, сосредоточенно сосет грудь, изголодался. А Дашенька капризничает – она повзрослее на месяц, может себе позволить на правах старшей по грудям. Марья тихонечко засмеялась от этой мысли: «Старшая!»
– Кушайте, кушайте, мои хорошие! – сказала ласково. – Растите большими, умными и добрыми. Ты, доченька, станешь красавицей, а ты, Сереженька, – богатырем. Кушайте…
Мальчик насытился и уже во время кормления уснул от усталости – для него это ещё большой труд. Как- никак только первый день жизни. Марья переложила его обратно в люльку и занялась дочкой: поменяла пелёнки, покачала немного на руках и, заметив ее сонливость, положила к вновь обретенному соседу. И так до очередного кормления…
«Надо что-то делать с этим Васькой, – подумала женщина. – Евсей Петровичу, что ли, пожаловаться?!»
Как ни вечер, приходит Василий и, позоря перед соседями, орет под окном. Мол, пусти, разговор есть. А что у него за разговоры?! Все одно и то же. Вот давеча говорит:
– Марья, жизни без тебя нет. Выходи за меня замуж! Ведь я тебя всегда любил… Хотел сосвататься.
– Раз хотел, что ж не сосватался?
– Кто я был тогда? – спросил Василий, и сам же ответил: – Мальчик на побегушках. Ты и не смотрела тогда в мою сторону…
Марья засмеялась:
– Я и сейчас не смотрю! Ты найди себе другую, Вася. Не пара я тебе – простая вдова с грудным ребенком… А ты себе найди девушку помоложе… Правда, Василий, не ходил бы ты сюда! Перед людьми неудобно.
– Да что мне люди?! – хорохорился Василий. – Я никого не боюсь!
– Ты-то не боишься, а меня бесславишь, порочишь перед людьми! Сам подумай: ну, кто я тебе?!
– Я на тебе женюсь!
– А ты меня спросил? Женится он. Может я вовсе не хочу замуж?!
– А вот и спрошу! Марья будь моей женой!
– Вот пристал, как банный лист! Отстань! Уходи! И не приходи больше!
Но разве он нормального языка понимает?! Сегодня опять приперся – пришлось огреть его кулаком, когда полез обниматься. Ни стыда, ни совести у человека. Но у Марьи кулаки крепкие: так врезала, что сбежал, не попрощавшись. Женщина снова засмеялась своим мыслям, вспоминая, как
Василий упал от ее неожиданного удара, опрокинув кадку с водой. Сбежал, черт кудрявый, да еще на Никодима нарвался. А Никодим-то, ничего – видный мужчина – за таким, как за каменной стеной. Хотя, Маша и сама не промах.А что?! Покойный Михаил Васильевич учил ее и кулачному бою, и стрельбе из ружья, и как шашку держать, и как нагайкой управляться – они же почти все здесь потомственные забайкальские казаки. Покойная матушка рассказывала, что она, вместе родителями, была среди первых пересыльных казаков, которые основали Усть-Зейскую станицу, впоследствии ставшей Благовещенском. Только вот у самой матушки судьба не сложилась – муж, отец Маши, рано помер, дочь растила одна. В конце концов, пришлось идти на услужение к купцу. Тяжела доля одинокой женщины. Но, зато, дочь вырастила на зависть другим.
Марья встала, накинула на плечи цветастый платок и, подойдя к зеркалу, стала разыскивать на лице несуществующие морщинки. Затем поводила плечами – хороша, ничего не скажешь, слава Богу.
Хлопнула калитка в дворе, в сенях послышались шаги и, спустя некоторое время, в дверях появилась смешливая женская голова:
– Хлеб да соль вашему дому!
– А-аа, Глашенька, заходи. Как раз трапезничать собралась, – сказала Марья.
– Благодарствую! Ой, Марья, чет, я смотрю, сегодня у тебя народу. То один, то другой… Дай, думаю, сама зайду спросить, пока поселковые сплетницы небылицы не принесли.
– Да, соседушка, вот смотри, кто у меня тут, – сказала Марья, показывая рукой на люльку.
Глафира посмотрела в ту сторону, вытянув шею, и заулыбалась.
– Знамо кто: дочка твоя – Дарьюшка!
– Да ты погляди, погляди! – сказала Марья с хитринкой в улыбке.
Глафира теперь уже встала из-за стола и, сделав пару шагов, всплеснула руками. Но не стала приближаться к детям.
– Бат-тюш-ки-и! У тебя ещё один ребёнок?! – не то спросила, не то подтвердила удивлённо. – Боюсь сглазить…
– Иди к рукомойнику, помой руки и садись за стол, – сказала Марья. – За трапезой расскажу.
«Был ребенок, не знал пеленок, стар стал – пеленаться стал!» – проговорила она и, достав из печи чугунок, выставила на середину стола. Запахло ароматами наваристой тыквенной каши с галушками.
– Угощайся, Глафира! Сейчас самовар закипит и будем чаевничать с ватрушками.
– Ой, Марья, я страсть, как люблю ватрушки.
За чаем Марья поведала соседке все происшествия сегодняшнего дня. Не забыла и про Василия рассказать.
– Надоел он мне – хуже пареной репки… Не знаю, как отвязаться от него.
– А что ж ты Евсей Петровичу не пожалуешься? Скажи ему – пускай приструнит кобеля своего!
– Пожалуй, придётся, Глаша. Проходу не даёт. Каждый вечер под окнами торчит.
– Да черт с ним, с кобелем с этим, – махнула рукой Глафира и, подмигнув, заговорчески прошептала: – А что этот Никодим-то? Хорош?!
– Да ну тебя, Глаш! У тебя одно на уме…
Та с хрустом потянулась, раскинув красивые руки.