Анафем

Когда на табуле Самманн поднял чехол, у меня кровь прихлынула к лицу и сердце заколотилось, как будто я тоже на вершине пинакля. Однако это была лишь запись событий, случившихся месяцы назад. И ничего не произошло. Правда, Самманн мог рассказать о своей находке в любую минуту. Например, прямо сейчас.

Это нервировало, но я ничего изменить не мог. Мучиться из-за ошибки, допущенной месяцы назад, — только попусту тратить время. Лучше подумать, что я буду делать дальше. Сидеть в темноте и переживать? Или исследовать табулу? В такой формулировке вопрос оказался совсем простым. Ярость, поселившаяся у меня в животе, требовала действий. Не обязательно резких. Выбери я другой орден, на этой ярости можно было бы выстроить своего рода карьеру. Следующие десять или двадцать лет я бы карабкался по иерархической лестнице, ища способы испортить жизнь тем, кто несправедливо поступил с Ороло. Став эдхарианцем, я лишил себя возможности влиять на внутреннюю политику концента, поэтому мыслил скорее в терминах убийства фраа Спеликона. Временами я и впрямь раздумывал, как это осуществить. На кухне у нас много больших ножей.

Табула меня спасла. Я обрёл цель — помимо Спеликонова горла. Должное упорство плюс чуточка везения — и у меня будут результаты, которые посрамят Спеликона, Трестану и Стато. Я встану посреди трапезной, объявлю, что узнал, и выбегу из концента сам, не дав им удовольствия меня отбросить.

А пока изучение табулы стало тем делом, которого мне не хватало. Я должен был что-то предпринять в ответ на изгнание Ороло. Оказалось, что работа — единственный способ превратить ярость обратно в горе. Когда я горевал, а не ярился, младшие фиды не шарахались от меня в сторону, а сознание не рисовало фонтаны крови, хлещущей из перерезанных артерий фраа Спеликона.

Итак, я выбросил Самманна из головы и сосредоточился на том, что Око Клесфиры видело ночами. Всего их было семьдесят семь, больше половины — пасмурные и только семнадцать — по-настоящему ясные.

Я дождался, когда глаза привыкнут к темноте, и без труда отыскал на табуле север — то, вокруг чего вращаются звёзды. В обычном режиме они выглядели точками, при ускоренной перемотке все, кроме Полярной, прочерчивали дугу вокруг полюса. Экваториальные монтировки более сложных телескопов компенсируют вращение Арба, и звёзды в них остаются неподвижными. У Ока Клесфиры такого устройства нет.

Табула могла показывать запись в разных режимах. До сих пор я использовал её как спилекаптор с его кнопками «пуск», «пауза», «ускоренная перемотка». Однако у табулы были и другие функции, например суммарное изображение за определённый промежуток времени. Раньше у космографов были пластины, покрытые светочувствительным веществом. Чтобы разглядеть объекты малой яркости, снимки делали с большой выдержкой, иногда по нескольку часов. Табула могла работать и так, и так. Если в режиме спилекаптора вы видели только редкие звёзды и дымку, то на снимке с большой выдержкой внезапно проступали спиральная галактика или туманность.

Для начала я сконфигурировал табулу так, что она показала суммарное изображение за первую ясную ночь. Сперва ничего не вышло: я выбрал слишком большой интервал, и все заглушило небо после заката и перед рассветом. Однако, внеся некоторые поправки, я наконец получил то, что хотел.

Передо мной был чёрный диск, расчерченный тонкими концентрическими дугами — видимыми траекториями звёзд и планет. Их пересекали белые сплошные и красные пунктирные линии воздухолётов. Чем выше летел аппарат, тем ближе к центру и прямее была его траектория. С одного края звёздное поле почти закрывал сноп толстых белых линий: там был местный аэродром, и все воздухолёты заходили на посадку почти по одной глиссаде.

Не двигалась только Полярная звезда. Если Ороло действительно искал что-то на полярной орбите, то объект (допуская, что его яркость достаточна для табулы) должен был отобразиться в виде линии, проходящей близ Полярной звезды: прямой или почти прямой, перпендикулярной к мириадам звёздных дуг; объект двигался бы в направлении север-юг, они — в направлении восток-запад.

Более того, такой спутник должен был оставить за ночь не одну линию. Мы с Джезри проделали следующий расчёт. Спутник на низкой орбите полностью облетает Арб примерно за полтора часа. Если он прошёл через полюс, скажем, в полночь, то должен оставить другую линию примерно в час тридцать, затем в три и четыре тридцать. Относительно неподвижных звёзд он всегда в одной плоскости. Однако за девяносто минут Арб поворачивается на двадцать два с половиной градуса, поэтому линии не накладываются друг на друга, а разделены углом примерно в двадцать два с половиной градуса (или пи/8, как измеряют углы теоры). Получается разрезанный торт.

В первый день работы над табулой я взял суммарное изображение за первую ясную ночь, увеличил приполярную область и начал искать что-нибудь похожее на разрезанный торт. Это оказалось почти до обидного легко. Поскольку спутник был не один, картинка получилась чуть более сложной.

Впрочем, глядя на неё достаточно долго, я смог увидеть несколько схем нарезания торта одновременно.

— Незадача, — сказал я Джезри за ужином. Мы как-то сумели отвязаться от Барба и сесть вдвоём в уголке трапезной.

— Снова?

— Мне казалось, если я найду что-нибудь на полярной орбите, то загадка решена, дело закрыто. Ничего подобного. На полярных орбитах несколько спутников. Наверняка летают ещё с эпохи Праксиса. Когда старые изнашиваются и падают, бонзы запускают новые.

— Тоже мне открытие, — заметил Джезри. — Выйди ночью, встань лицом к северу и невооружённым глазом увидишь, как они пролетают над полюсом.

Я старательно пережевал то, что было у меня во рту, сдерживая порыв двинуть Джезри по физиономии. Но в теорике всегда так. Не только лориты говорят: «Результат не нов». Кто-то всё время заново изобретает колесо. Ничего стыдного в этом нет. Если бы все из жалости к изобретателю ахали и восклицали: «Надо же, колесо, никто прежде до такого не додумался!» — ничего бы хорошего не вышло. И всё равно обидно, когда слышишь, что работал зазря.

— Я и не говорю, будто получил новый результат, — терпеливо ответил я. — Просто рассказываю, что получилось за первые часа два. И, кажется, мне удалось сформулировать вопрос.

— Какой?

— Фраа Ороло наверняка знал, что есть несколько спутников на полярных орбитах. Для космографа они ничем не примечательнее воздухолётов.

— Помеха для наблюдений, — кивнул Джезри.

— Так ради чего Ороло рисковал анафемом? Что он хотел увидеть?

— Не просто рисковал… Он…

Я отмахнулся.

— Ты знаешь, о чём я. Сейчас не время кефедоклить.

Джезри бесстрастно смотрел в пространство за моим левым плечом. Почти любой другой на его месте смутился бы или обиделся, но только не Джезри. Как я завидовал его спокойствию!

— Мы знаем, что Ороло понадобился спилекаптор, — сказал Джезри. — Невооружённым глазом он этого не видел.

— Ему приходилось смотреть иначе. Он не мог получить изображение с большой выдержкой, — напомнил я.

— После закрытия звездокруга максимум, что он мог — стоять в винограднике, смотреть в спилекаптор на Полярную звезду и ждать, когда рядом с ней что-нибудь пролетит.

— И на несколько мгновений промелькнёт в видоискателе. — Теперь мы оба заканчивали друг за другом фразы. — И чего ради? Что он таким образом узнавал?

— Время. — Джезри упёрся взглядом в стол, как будто там показывали спиль про Ороло. — Он отмечает время. Через девяносто минут видит, что та же птичка снова пролетела над полюсом.