Ананасная вода для прекрасной дамы

Развязка наступила внезапно. Скотенкову в деревне установили наконец интернет (после того как его дом снесли, он жил в сарае, который утеплил рубероидом), и несколько дней он радовался как ребенок, рассылая письма давно забытым знакомым. А потом он пропал.

Ходили разные слухи.

Кто-то говорил, что его ликвидировало ФСБ, потому что он слишком много знал — но это неправдоподобно. В России и так все всё знают, и что с того?

Другие предполагали самоубийство — мол, утопился в реке, а тело снесло по течению. Это технически возможно, хотя кажется маловероятным — люди вроде Скотенкова не уходят из жизни так трусливо.

А третьи говорили, что Аль-Эфесби вдруг почувствовал в себе на миг прежнюю силу, глянул зорко на монитор, да и послал в Google такой окончательный запрос, что его сразу идентифицировали и ЦРУ, и Моссад, и еще десяток главных мировых разведок. И-де отправили они под покровом ночи отряд морских котиков на невидимом воздушном судне, скрутили Аль-Эфесби и бросили в самую темную и глубокую из тюрем ЦРУ, где томятся главные недруги Америки…

Кто его знает, как оно было.

Цветет по весне сирень, дрожит под ветром вырезанный из жести памятный знак — и синеет над нашими головами высокое мирное небо.

II. Советский реквием

Я стою у стены. Мое тело, конечности и голова прижаты стальными обручами к холодному пластику. В зависимости от инъекции, которую мне делают перед допросом, я чувствую себя то скованным Прометеем, то приколотым к обоям насекомым.

Я удовлетворяю свои телесные надобности подобно космонавту — в пристегнутую к телу посудину. Меня кормят, как парализованного. Когда приходит время спать, стена поворачивается и становится жестким ложем. Лишь самые страшные враги нового мирового порядка удостаиваются подобного обращения.

Человеку в моем положении нет смысла врать. Я, разумеется, не собираюсь и оправдываться. Мне всего лишь хочется высказать некоторые мысли, которые я раньше не давал себе труда ясно сформулировать, хотя они смутно присутствовали в моем уме всю жизнь. Теперь, наконец, я могу это сделать, потому что других забот у меня нет.

У меня нет возможности писать на бумаге. Я способен только водить согнутым указательным пальцем по стене, словно я мелом рисую букву за буквой на одном и том же месте. Палец не оставляет на пластике никаких следов, но глядящие на меня телекамеры — их не меньше пяти — фиксируют каждое мое движение.

Я знаю, что аль-америки, если захотят, расшифруют все содрогания моей кисти, затем соединят буквы в слова и получат полный текст этого послания. Их компьютеры вполне на такое способны. Но даже если они это сделают, вряд ли многие прочтут мое письмо. Скорей всего, файл с ним просто канет в небытие в архивах Пентагона.

Несколько слов о себе. Меня зовут Савелий Скотенков; афганские моджахеды, среди которых прошла лучшая часть моей жизни, называли меня Саул Аль-Эфесби. Это имя я склонен считать своим настоящим.

Мои предки были волосатыми низколобыми трупоедами, которые продалбливали черепа и кости гниющей по берегам рек падали, чтобы высосать разлагающийся мозг. Они делали это миллионы лет, пользуясь одинаковыми кремниевыми рубилами, без малейшего понимания, почему и зачем с ними происходит такое — просто по велению инстинкта, примерно как птицы вьют гнезда, а бобры строят плотины. Они не брезговали есть и друг друга.

Потом в них вселился сошедший на Землю демон ума и научил их магии слов. Стадо обезьян стало человечеством и начало свое головокружительное восхождение по лестнице языка. И вот я стою на гребне истории и вижу, что пройдена ее высшая точка.

Я родился уже после того, как последняя битва за душу человечества была проиграна. Но я слышал ее эхо и видел ее прощальные зарницы. Я листал пыльные советские учебники, возвещавшие, что Советский Союз сделал человека свободным и позволил ему шагнуть в космос. Конечно, даже в детстве мне было понятно, что это вранье — но в нем присутствовала и правда, которую было так же трудно отделить от лжи, как раковые метастазы от здоровой плоти.

Если не ошибаюсь, впервые я задумался об этом, когда мне было всего десять лет.

На школьные каникулы меня отправляли к бабке — в деревню недалеко от Орла. Бабка жила в старой избе, отличавшейся от жилищ пятнадцатого века только тем, что под ее потолком сверкала стоваттная колба, которую бабка ехидно называла «лампочкой Ильича». Вероятно, она имела в виду не Ленина, а Брежнева — но для меня большой разницы между двумя этими покойниками не было. Зато я хорошо понимал, чем была «лампочка Ильича» в русской деревне двадцатых годов, потому что ни лампа, ни деревня с тех пор принципиально не изменились.

Надо знать, что такое русская зимняя деревня, чтобы понять, каким космическим чудом выглядит в ней сочащийся сквозь наледь на стекле электрический свет.

Я вовсе не иронизирую — это искусственое сияние действительно казалось лучом, приходящим из неведомого, и было понятно без объяснений, как русский человек променял на него и своего царя, и своего Бога, и свой кабак, и всю древнюю тьму вокруг. Этот желто-белый свет был заветом новой веры, миражом будущего, загадочно переливавшимся в замерзшем окне, когда я брел по вечернему двору в холодный нужник — и, точно так же, как мои поэтичные прадеды, я видел в узорах льда волшебные сады новой эры.

Кроме лампы, в бабкином доме было еще одно чудо.

Это был стоявший в сенях сундук со старыми советскими журналами. Бабка не разрешала в него лазить. Я делал это с ощущением греха и надвигающейся расплаты — чувствами, сопровождавшими каждый шаг моего детства.

Сундук был заперт, но, приподняв угол крышки, можно было просунуть руку в пахнущую сыростью щель и вытаскивать журналы по нескольку штук. Они были в основном шестидесятых годов — времен младенчества моих родителей. Их имена звучали романтично и гордо: «Техника — Молодежи», «Знание — Сила», «Юный Техник». От них исходил странный свет, такой же загадочный и зыбкий, как сияние ленинского электричества в заледенелых окнах.

Тот, кто долго листал старые журналы, знает, что у любой эпохи есть собственное будущее, подобие «future in the past» английской грамматики: люди прошлого как бы продлевают себя в бесконечность по прямой, проводя через свое время касательную к вечности.

Такое будущее никогда не наступает, потому что человечество уходит в завтра по сложной и малопонятной траектории, поворотов которой не может предсказать ни один социальный математик. Зато все сильны задним умом. Любая рыбоглазая англичанка с «CNBC» бойко объяснит, почему евро упал вчера вечером, но никогда не угадает, что с ним будет завтра днем, как бы ее ни подмывало нагадить континентальной Европе. Вот и все человеческое предвидение.