Анастасия или Анна? Величайшая загадка дома Романовых
Шрифт:
Перед тем как приехать, Дассель написал герцогу Лейхтенбергскому письмо о претендентке. В нем он говорил, что был знаком с Анастасией, и предложил герцогу спросить фрау Чайковскую, знает ли она что-нибудь по «Мандрифолию». «Герцог, – как об этом позже рассказывал Дассель, – сказал мне, что пациентка долго смотрела на него, как громом пораженная, а затем заметила, что у ее сестры Марии было много прозвищ» {17}. Дассель счел этот ответ правильным, хотя создается впечатление, что кроме него самого нет иных источников, подтверждающих, что Мария Николаевна когда-либо имела такое прозвище, поскольку больше оно нигде не упоминается. Но Дассель сказал, что этого достаточно для того, чтобы убедить его совершить поездку в замок Зееон.
Бывший капитан в сопровождении своего друга по имени Отто Борнеманн прибыл туда вечером 14 сентября 1927 года, и у него сразу же возникли проблемы, потому что фрау Чайковская, которая была предупреждена о визите гостя из своего прошлого, отказалась принять его. Мария Баумгартен, Вера фон Клеменц и сам герцог не жалея сил пытались переубедить ее, но Дасселю было сказано, что если его примут, ему надлежит «быть терпеливым, и не торопить с ответом на заданные вопросы» {18}. В конце концов Баумгартен смогла убедить фрау Чайковскую,
На следующее утро Баумгартен открыто подтвердила фрау Чайковской, что ее посетитель является бывшим русским офицером и бывшим пациентом госпиталя в Царском Селе. После этого она неожиданно изменила свое предыдущее решение встретиться с ним. «Она только все время повторяла, что хочет, чтобы оставили в покое ее прошлое, что она больше не в силах выносить эти воспоминания», – говорила Баумгартен. Надеясь переубедить претендентку, Дассель дал Баумгартен две фотографии и попросил, чтобы она показала их последней. На одной фотографии был изображен сам Дассель, одетый в больничный халат, он сидел на своей кровати между Марией и Анастасией; на другой была снята группа офицеров, которые стояли у дверей госпиталя, который Дассель преднамеренно назвал церковью. Он хотел знать, сможет ли претендентка узнать церковь. Когда ей показали эту фотографию, фрау Чайковская исправила эту ошибку, правда, в этом не было ничего удивительного, если учесть, что в ее памятном альбоме был такой же снимок наряду с большим количеством фотографий внешнего вида госпиталя {20}.
И только лишь 16 сентября фрау Чайковская наконец согласилась принять Дасселя, но не более чем на десять минут. Сопровождаемый герцогом и в компании Борнеманна, Баумгартен и Веры фон Клеменц Дассель был введен в гостиную претендентки на втором этаже замка. Она встретила их, полулежа на диване, испуганно выглядывая из-под одеяла, которое она натянула так, что оно закрывало почти все ее лицо {21}.
«Я привел к вам бывшего драгуна, – объявил герцог. – Не беспокойтесь, мы не останемся здесь надолго». Фрау Чайковская ничего не ответила на это, она отпустила край одеяла только для того, чтобы с приближением Дасселя прикрыть рот платком. «Повинуясь внезапному порыву, – вспоминал Дассель, он щелкнул каблуками, отдал честь и представился на русском языке: «Ваше императорское высочество! Драгунского, личного ее императорского высочества великой княжны Марии Николаевны, полка капитан Дассель!». Фрау Чайковская не стала подниматься с дивана, но она протянула ему руку, когда Дассель наклонился, чтобы поцеловать ее, он попытался рассмотреть повнимательнее ту часть лица, которая была открыта для обозрения {22}. Фрау Чайковская согласилась на встречу только при таком условии, что ей не будут задавать вопросы о ее прошлом, благодаря чему не стало смысла задавать любые вопросы; разговор пошел о ее здоровье, о погоде и о других пустяках. Дассель говорил по-русски, тогда как претендентка отвечала только на немецком языке. Встреча не произвела на Дасселя особого впечатления, он писал: «Ее лицо не говорило мне ничего», и в общем и целом «было слишком трудно», по его мнению, проследить хоть какое-то сходство с Анастасией {23}. В тот вечер Баумгартен по настоянию фрау Чайковской спросила Дасселя, получил ли он медаль, которую великие княжны вручали всем своим бывшим пациентам, когда те выписывались из госпиталя, в пре-дыдущем году она видела одну из этих медалей в санатории Stillachhaus. {24} Но революция, ответил ей на это Дассель, разразилась раньше, чем он выписался из госпиталя. {25}
На следующее утро Дассель наблюдал за тем, как претендентка проходит по коридору, и в первый раз он смог увидеть некоторое сходство с Анастасией, нет, не в чертах ее внешности, но в том, как она идет. {26} Но он по-прежнему не был ни в чем убежден. «Я не буду знать покоя, не разгадав до конца эту загадку», – написал он. В противоположность его более поздним утверждениям именно здесь, а не до его приезда в замок Зееон, Дассель, «предварительно обсудив план с герцогом Лейхтенбергским», записал свои воспоминания о госпитале и передал последнему конверт с записями. {27} После этого посвященные в содержание вопросов герцог и Баумгартен стали требовать, чтобы претендентка ознакомилась с памятной запиской Дасселя. В первую очередь Баумгартен спросила, помнит ли она татуировку, которая была у Николая II. {28} Претендентка стала настаивать, что такая ерунда вообще невозможна. Как она утверждала, ей часто доводилось видеть, как отец занимался греблей в рубашке с закатанными рукавами, и «на обеих руках у папы не было никаких татуировок. Нет, нет, это я могу утверждать наверняка. У него ничего подобного не было» {29}. Но она ошибалась. В 1891 году, еще в бытность свою цесаревичем, Николай во время поездки в Японию на правой руке сделал себе татуировку в виде дракона, рисунок был таким большим и многокрасочным, что для его нанесения потребовалось, как он записал в своем дневнике, несколько часов {30}. Если бы фрау Чайковская действительно была Анастасией, разве она сделала бы такую очевидную ошибку?
Еще одним проверочным испытанием стало сожаление, которое было высказано Дасселем по поводу того, что он не получил «часов и сабли, которые вручались другим офицерам» в их военном госпитале. Как написал позже Дассель, это было «заведомо ложное заявление», и претендентка исправила его ошибку {31}. Однако то, что имело место на самом деле, выглядело совсем не так. Если верить Вере фон Клеменц, когда претендентке сказали все это, она на это никоим образом не отреагировала. Однако позднее фрау Чайковская заметила: «Я знаю, мы давали подарки, но я больше не помню, какими были эти подарки. Это было так давно. Я не в силах представить себе, что это было. Часы, да, но я не думаю, что сабли. Я не знаю. Сабли? Сабли? Возможно, такие подарки
делали в госпитале моей матери. Но если он говорит это, наверное, так оно и было» {32}. В данном случае не только не было сделано каких-либо поправок, но фрау Чайковская закончила тем, что признала истинным и согласилась с «намеренно ложным» заявлением Дасселя.В последний день посещения последовали новые расспросы и «намеренно ложные» утверждения. Дассель заявил, что великие княжны посещали госпиталь ежедневно. «Нет, совсем не ежедневно», – уверенно поправила его претендентка {33}. Вслед за этим последовал его вопрос о бильярдном столе, по словам Дасселя, он, намеренно ошибаясь, утверждал, что этот стол был установлен в комнате на верхнем этаже. Претендентка не согласилась с ним, сказав: «Нет! Бильярд стоял внизу!» {34} Однако Фэйт Лейвингтон, которая тоже присутствовала там, запомнила несколько иную трактовку данного вопроса. Дассель, записала она тем вечером в своем дневнике, настаивал на том, что он «совершенно честно не помнит», где стоял бильярдный стол, высказывая предположение, «что ему кажется», что он находился на втором этаже, но при этом не делал никаких определенных заключений {35}. Однако помимо всего сказанного и по поводу дальнейших вопросов и заведомо ложных утверждений фрау Чайковская, как об этом рассказал Дассель, «дала нам понять, что не помнит ничего» {36}.
Во второй половине последнего дня своего пребывания в замке Дассель внимательно изучал лицо претендентки, пытаясь сравнить то, что он видел, и то, что он сохранил в памяти как лицо Анастасии. Занимаясь этим делом, он смог заметить «такие же глаза», как у настоящей великой княжны, «те самые глаза императора». Наконец он заявил: «Я узнал великую княжну Анастасию» {37}. С этими словами Дассель уехал из замка Зееон. «На основании большого объема всесторонних наблюдений, – так звучало его заявление на следующий день, – я смог прийти к убеждению, что пациентка в замке Зееон является великой княжной Анастасией, несмотря на то обстоятельство, что она очень изменилась внешне и страдает потерей памяти» {38}.
Глаза, такие же глаза, «те самые глаза императора», судя по всему, именно они и убедили Дасселя, поскольку он сам признал, что общий облик претендентки был другим. Но насколько хорошо Дассель знал Анастасию на самом деле? Исходя из немногих еженедельных визитов, состоявшихся в течение шести месяцев? Даже это достаточно близкое знакомство с княжной было далеко не столь убедительным, как полагают сторонники легенды. Более убедительным могло бы выглядеть то обстоятельство, что фрау Чайковская вспомнила прозвище «Мандрифолия», если бы об этом прозвище вспомнил кто-нибудь еще, кроме Дасселя. Она знала о памятных медалях госпиталя, но нужно учесть, что годом раньше она говорила о них с одним из своих друзей. До встречи с Дасселем и до его вопросов она знакомилась с фотографиями госпиталя и его пациентов; фактически ей не удалось исправить его умышленную ошибку, касающуюся вручения сабель в качестве подарков, и она ошибочно настаивала на том, что у Николая II не было татуировки. Возможно, что все доводы Дасселя были убедительны или казались таковыми, но не менее очевидно и то, что детали легенды имели в основе гипотетические версии, умолчания и неточные сведения.
То же самое справедливо и в отношении нашумевшего рассказа о «Человеке с карманами!», который всегда рассматривался как единственный наиболее любопытный довод в установлении личности претендентки, проведенном Дасселем. Все это случилось спустя несколько недель после первого приезда Дасселя. Показывая фрау Чайковской фотографии пациентов госпиталя и его персонала, герцог Лейхтенбергский показал на одного человека и, очевидно, спросил, помнит ли она, как его зовут. Вспомнить, как его зовут, претендентка не смогла, но сказала при этом: «Крупный, большого роста, офицер, я помню, он всегда норовил держать руки в карманах и всегда забывал вынуть их, как невежливо с его стороны!» Это, говорил Дассель, вполне соответствовало истине: вопреки требованиям этикета мужчина, о котором шла речь – то был полковник Сергеев, – часто обращался к великим княжнам, держа руки в карманах. {39} Но где в этом повествовании хоть слово о том, что претендентка внезапно разразилась взрывом хохота, воскликнув: «Человек с карманами!», как об этом говорится в легенде? В книге Дасселя нет ни слова о заявлениях подобного рода, и, судя по всему, фрау Чайковская не пошла дальше замечания об этой дурной привычке офицера. И тем не менее как она могла знать о существовании столь малозначительной детали? Не исключено, что на фотографии был действительно изображен мужчина, который стоял, засунув руки в карманы, и она просто прокомментировала то, что увидела, но для тех, кто верил, что она являлась Анастасией, все это стало убедительным доводом в ее пользу. {40}
Однако те, кто не поддерживал претензии фрау Чайковской, отмечали, что Дассель в этом деле выступал как журналист и что он вскоре представил общественному мнению объяснение по поводу этой встречи, как если бы это обычное дело могло бросить тень на его честность. Дассель признал, что ему стало известно о деле фрау Чайковской тогда, когда он жил в Берлине в 1923 году. При этом он настаивал – и это довольно любопытно для человека, который хранил такие яркие и столь дорогие для него воспоминания о встречах с Анастасией в Царском Селе, – что вопрос об установлении ее личности в ту пору не представлял для него интереса. Одного этого уже было достаточно, чтобы правдоподобие выводов Дасселя было поставлено под сомнение, поскольку он был частым посетителем квартиры фон Клейстов в те дни, когда они давали приют претендентке. Позднее Дассель говорил о бароне фон Клейсте как о «человеке, который не сильно обнадежил меня», и отмечал, что группа эмигрантов, собравшаяся вокруг барона, «лелеяла надежду, что с помощью претендентки они смогут извлечь финансовую пользу», а также намекал, что он не просто шапочно знаком с бароном. {41} Как вспоминала Герда фон Клейст, она много раз видела Дасселя в квартире своих родителей. {42} Сторонники фрау Чайковской отметали подобные доводы, заявляя, что Герда не может быть надежным источником и что она отказалась подтвердить сказанное ею под присягой. Однако сказанное ею получило подтверждение с совершенно неожиданной стороны: от баронессы фон Клейст, которая была полностью убеждена, что претендентка является Анастасией, и в силу этого обстоятельства не имела оснований причинять вред ее делу. По ее воспоминаниям: «В то время герр Дассель стал приходить к нам все чаще и чаще, и от нас он узнал, кем, предположительно, является Неизвестная. Он дал понять, что видел Анастасию в ее госпитале и, таким образом, он хорошо знал ее еще в России». {43}