Андрей Боголюбский

Упомянутый выше поход сыновей Юрия Ростислава и Андрея на Рязань и был ответом на действия Ростислава Рязанского. Юрьевичи выступили в январе — феврале 1147 года^{25}. Рязанский князь принять бой не решился и бежал в Половецкую землю, к тамошнему князю Елтуку, своему союзнику. Вынужден был покинуть Рязань и его сын Глеб, которого, по сведениям поздних рязанских источников, тогда же приняли на княжение в город Друцк, в Полоцкой земле. Никаких иных сведений о действиях Юрьевичей источники не приводят, но есть основания полагать, что результатом похода стало временное подчинение Муромской и Рязанской земель суздальскому князю. На княжение туда Юрий посадил союзных ему сыновей князя Святослава Ярославича: в Муром — Владимиpa, а в Рязань — сначала Давыда, а после его смерти в следующем году — Игоря. Правда, союз с Рязанью просуществует лишь до тех пор, пока сам Юрий будет оставаться в Суздальской земле. Когда же он покинет её и уйдёт на княжение в Киев (это случится в 1149 году), Ростислав Ярославич вернёт себе Рязань, а ставленникам суздальского князя придётся бегством спасаться из города.

Как видим, о каких-либо самостоятельных действиях Андрея Боголюбского в этом первом для него известном из летописей военном предприятии сведений нет — его имя значится вторым, после имени его старшего брата Ростислава, что свидетельствует о его подчинённом по отношению к брату положении. Но результаты похода оказались блестящими — и в этом, несомненно, была заслуга и Андрея.

В рассказе о дальнейших событиях войны — до начала первого киевского княжения Юрия Долгорукого — имя Андрея также не упоминается. В отличие от имён его братьев — младшего Глеба и старшего Ростислава. Именно Глеб, а не Андрей, был послан отцом взамен умершего Ивана к князю Святославу Ольговичу; к нему же перешли и права на Курск и «Посемье», обещанные ранее Ивану. Отличавшийся храбростью, но не всегда осмотрительностью, Глеб развил кипучую деятельность. В конце лета или осенью 1147 года он без боя занял Курск, изгнав оттуда Изяславова сына Мстислава, затем Городец Остерский, некогда принадлежавший его отцу Юрию (на реке Остёр, левом притоке Десны, на пограничье Переяславской, Черниговской и Киевской земель), после чего попытался захватить и Переяславль, но потерпел неудачу и с большими потерями был отброшен от города князем Мстиславом Изяславичем. Когда к Городцу подошли основные силы Изяслава, Глеб в течение трёх дней выдерживал осаду, но затем был вынужден сдаться, признав права Изяслава на Киев. Что же касается Ростислава Юрьевича, то он пытался вести самостоятельную игру, действуя независимо от отца и даже, кажется, вопреки его интересам. Так, посланный отцом весной или летом 1148 года на помощь князьям Давыдовичам (с которыми Юрий к тому времени помирился), Ростислав вступил в переговоры с Изяславом Мстиславичем, заключил с ним мир и получил от него ряд городов, в том числе и тот самый Городец Остерский, из которого был выведен его брат Глеб. Историки спорят о причинах, которые толкнули Ростислава на этот шаг: стало ли это следствием умелой дипломатии Изяслава, предательства ли Давыдовичей, о котором своевременно узнал Ростислав, или же результатом его действительной размолвки с отцом («Отець мя переобидил и волости ми не дал», — жаловался Ростислав своему двоюродному брату). А быть может, перед нами не что иное, как хитроумная комбинация, придуманная самим Юрием Долгоруким для того, чтобы вернуть себе Городец Остёрский, а заодно внести раскол в лагерь противника (так полагал, например, В.Н. Татищев, считавший, что «сластолюбивый и свирепый нравом» Ростислав был послан отцом в Киев «для ухищрения Изяслава», что впоследствии и открылось). Так или иначе, но в походе на Суздальскую землю, организованном в феврале — марте 1149 года братьями Мстиславичами — Изяславом Киевским и Ростиславом Смоленским, — Ростислав Юрьевич участия не принимал. По возвращении же из похода Изяслав Мстиславич обвинил двоюродного брата в том, что тот в его отсутствие злоумышлял против него: «…удумал был тако: оже (если бы. — А. К.) на мя Бог отцю твоему помогл, и тобе было, въехавши в Киев, брата моего яти, и сына моего, и жена моя, и дом мой взяти». Ростислав пытался оправдаться, но безуспешно: Изяслав слушать его не захотел и отослал обратно к отцу, причём обставил всё так, чтобы как можно сильнее унизить его. Была ли вина Ростислава действительной, или его оклеветали перед Изяславом, неизвестно. Князя посадили в «насад» (ладью) и всего с четырьмя слугами выслали в Суздаль; дружину бросили в заточение, а всё имущество, включая оружие и коней, отобрали. Юрий воспринял случившееся как оскорбление, нанесённое ему лично, а сына простил (если тот действительно был виноват перед ним). Изгнание Ростислава и лишение его удела стали поводом для новой войны между Юрием и Изяславом. «Тако ли мне нету причастья в земли Русстей и моим детем?!» — патетически восклицал суздальский князь, готовясь к выступлению на Киев. Напомню, что «Русской землёй» в XI–XII веках называли преимущественно Южную Русь — прежде всего Киевскую и Переяславскую земли.

Андрей, по всей вероятности, пребывал при отце — и зимой 1149 года, когда войска Изяслава и Ростислава Мстиславичей разоряли северо-западные области Суздальской земли — Кснятин, Углич, Мологу и Ярославль (до настоящих военных действий тогда не дошло: к Суздалю, где находился с войсками Юрий, князья идти не решились, а вскоре, опасаясь распутицы, повернули к Новгороду, ведя за собой обозы с захваченным добром и множество пленных); и летом, когда Юрий сам выступил в поход на Изяслава. Участвовал Андрей и в судьбоносной для его отца битве у Переяславля 23 августа того же года. Тогда Юрий расположил полки своих сыновей «по праву», то есть на правом крыле, а «по леву» — дружины своих союзников, Святослава Ольговича и его племянника Святослава Всеволодовича (сына Всеволода Ольговича); сам же встал в центре. И именно мужество и стойкость Юрьевых сыновей и их ратников решили исход сражения. Хотя сам Изяслав Мстиславич, наступавший на левое крыло Юрьева войска, сумел смять и прорвать полк Ольговичей и опрокинуть половину полка самого Юрия, его собственный левый фланг не выдержал удара Юрьевичей и их дружин, поддержанных союзными им «дикими» половцами. «И бысть сеча зла межи ими, — свидетельствует летописец, — и первое побегоша поршане (жители Поросья, то есть «чёрные клобуки». — А. К.), и потом Изяслав Давыдовичь, и по сих кияне»^{26}. На сторону Юрия перешли и переяславцы, признавшие в нём своего князя. Победа суздальского войска оказалась полной. Осознав безнадёжность своего положения, Изяслав бежал и, «сам-третей», то есть всего с двумя спутниками, переправившись через Днепр у Канева, укрылся в Киеве; туда же собрались и остатки его дружины. На следующий день князь держал совет с киевлянами и братом Ростиславом: киевляне по-прежнему благоволили ему, но биться за него с Юрием отказались. Ростислав отправился в свой Смоленск, а Изяслав — на Волынь: готовиться к новой войне с Юрием. В этой новой войне киевляне обещали поддержать его. «Ведаета, — говорили они Изяславу и его брату, — оже нам с Гюргем не ужити (не ужиться. — А. К.). Аже по сих днех кде узрим стягы ваю (ваши. — А. К.), ту мы готовы…» Ещё три или четыре дня спустя в Киев торжественно вступил князь Юрий Владимирович Долгорукий, наконец-то исполнивший свою мечту и воссевший на «златом» киевском престоле. Киевляне приветствовали его, выражая полнейшую покорность — по крайней мере внешне. Тогда же, по вокняжении, Юрий «урядился» с Давыдовичами и со Святославом Ольговичем, которому были возвращены и Курск с «Посемьем», и принадлежавшие ранее Давыдовичам области по реке Сновь (в Черниговской земле), и ряд других городов. За Давыдовичами остался Чернигов. Раздал Юрий княжения и своим сыновьям, рассадив их в ближних к Киеву городах. Старшему, Ростиславу, достался «отчий» Переяславль, Борису — Белгород (близ Киева), Глебу — Канев. Андрей был посажен отцом в Вышгород (это второе упоминание его имени в летописи)^{27}. Вышгород представлял собой не только сильную крепость, прикрывавшую Киев с севера, со стороны Чернигова, но и один из главнейших духовных центров древней Руси, ибо именно здесь хранились святые мощи князей-мучеников Бориса и Глеба — небесных покровителей всего Русского государства и княжеского семейства в особенности. Первое княжение Андрея в Вышгороде оказалось очень непродолжительным, однако, как нам ещё предстоит убедиться, этому городу суждено будет сыграть особую роль в его судьбе.

На княжении в Суздале Юрий оставил одного из своих младших сыновей — юного Василька, родившегося во втором браке. Возвращаться сюда Юрий не собирался, хотя и понимал, что ресурсы Суздальской земли необходимы ему и обойтись без них он не сможет. Старшие же сыновья должны были неотлучно находиться при нём. Ибо и Юрию, и всем остальным было ясно, что борьба за Киев ещё далека от своего завершения.

«Мужество паче всех»

Первое киевское княжение Юрия Долгорукого продолжалось немногим менее года. Андрей по-прежнему участвовал во всех военных предприятиях отца, действуя, как правило, вместе со старшим братом Ростиславом.

В январе 1150 года, получив известие о том, что Изяслав Мстиславич собрал у себя «угров» и «ляхов» (то есть венгерские и польские войска) и готовится к походу на Киев, Юрий двинул свои полки на Волынь. Андрей и Ростислав шли впереди его войска и первыми вступили в Пересопницу — город на правом берегу реки Стублы (притока Горыни), на пограничье Киевской и Волынской земель (в нынешней Ровенской области Украины). Здесь княжил старший брат Юрия, «незлобивый» Вячеслав Владимирович. Обиженный в своё время племянником Изяславом и опасавшийся его крутого нрава, Вячеслав предпочёл поддержать Юрия и сам позвал брата защитить его. Вслед за старшими сыновьями в Пересопницу вошли и полки Юрия; подоспела и помощь из Галича, от нового союзника Юрия, могущественного галицкого князя Владимира (Владимирка) Володаревича, которого побаивались не только русские князья, но и правители сопредельных государств. На стороне Юрия воевали и половцы. Хотя они и считались злейшими врагами Руси и причиняли русским землям великие бедствия, князья в своих бесконечных войнах охотно прибегали к их помощи, и редкая междоусобица обходилась без их участия. Изяслав Мстиславич со своими союзниками — польскими князьями и венгерскими воеводами — находился в то время к западу от Горыни — в Луцке, городе на реке Стыри (притоке Припяти), а затем продвинулся ещё немного на восток и остановился у небольшого городка Чемерин. Однако до сражения на этот раз не дошло. Дядья и племянник вступили в переговоры друг с другом; польские и венгерские союзники Изяслава с видимой радостью покинули русские пределы, а сам Изяслав возвратился во Владимир-Волынский. Казалось, дело идёт к миру, но договориться князьям так и не удалось. Юрий расценил миролюбие племянника как проявление слабости и, несмотря на уговоры брата Вячеслава, возобновил военные действия. «Выжену (изгоню. — А. К.) Изяслава, а волость его всю перейму» — такие слова князя приводит летописец.

Вместе с сыновьями Ростиславом, Андреем, Борисом и Мстиславом, а также братом Вячеславом (который хотя и пытался перечить Юрию, но во всём вынужден был подчиняться ему) Юрий направился к Луцку. В авангарде, как и раньше, двигались его сыновья, а также летучие половецкие отряды во главе с приставленным к ним опытным воеводой Жирославом (или Жидиславом, как по-другому звучало его имя). Причём Андрей с половцами действовал несколько впереди, а Ростислав с братьями следовал за ним. В Луцке же в то время находился младший брат Изяслава, князь Владимир Мстиславич (он был рождён во втором, новгородском браке Мстислава и приходился остальным братьям «Матешичем», то есть сыном от мачехи, как его чаще всего и называли). Он и готовил город к обороне.

Поход к Луцку и сражение за Луцк представляют для нас особый интерес, поскольку впервые дают возможность взглянуть на князя Андрея Юрьевича в боевой обстановке, увидеть его живой образ, ярко выступающий за летописными строками. Это не частый случай в русском летописании. Столь отчётливо выраженные личностные, индивидуальные черты в изображении князя свидетельствуют о том, что уже в начале своей военной карьеры Андрей выделялся на фоне других князей — прежде всего своей отчаянной храбростью.

Двигаясь к Луцку, Юрьевичи остановились на ночь у Муравицы — какого-то населённого пункта на востоке Волынской земли. Что здесь произошло, доподлинно неизвестно — летописец выражается довольно туманно и неопределённо: «…ставшим им у Муравици, и бы[сть] [в] ночь пополох зол», так что половцы вместе с воеводой Жирославом в страхе бежали. О причине «пополоха» никто ничего не знал; с минуты на минуту ожидали нападения основных сил противника. Ростислав, остановившийся не доходя Муравицы, потребовал, чтобы Андрей немедленно явился к нему. Тот брата не послушал, но остался на месте — «стерпе пополох той». При этом Андрей оказался без большей части дружины и без половцев; угроза попасть в плен представлялась вполне реальной, о чём ему и не замедлили напомнить: «Андреева же дружина, приездяче к нему, жаловахуть: “Что твориши, княже?!” и “Поели, княже, прочь, аже ли (то есть в противном случае. — А. К.), добудем сорома”». Пленение князя и в самом деле стало бы «соромом» (срамом), легло бы несмываемым пятном на дружину, однако перебороть страх ни половцы, ни дружинники Андрея и его брата Ростислава не смогли. В отличие от самого Андрея: «Андрей же не послуша их, но, възложи надежю на Богъ, пережда до света». Утром выяснилось, что ничего страшного за ночь не произошло; угроза оказалась мнимой. Андрей «похвали Бога, укреплешаго и (укрепившего его. — А. К.), и еха к брату своему и половецьским князем» ^{28} . [12]

12

Любопытно, что в Никоновской летописи XVI в. в рассказе об этих событиях место воеводы Жирослава в качестве предводителя половцев занял какой-то Темир-Хозя («…И с великого страха и половци бежаша с воеводою с своимь Темирьхозею, и прочая вся воинства бежаша, точию един князь Андрей Юрьевичь мало укрепися с дружиною своею, но и тии страхом обдержими хотяще бежати»: ПСРЛ. Т. 9. С. 181). Имя Темир-Хозя (Темир-Ходжа), или просто Темир, — излюбленное для обозначения в этой летописи различных печенежских, половецких и татарских князей и послов.

Оправдан ли был риск? Может быть и нет. Но рассуждать на этот счёт можно лишь с точки зрения здравого смысла, который в условиях войны, особенно войны той эпохи, далеко не всегда определял логику поведения сторон. Андрей не просто проявил храбрость и выдержку, что само по себе не могло не вызывать уважения. Важнее другое: он открыто объявил о том, что возлагает упование на Бога — и оказалось, что Бог на его стороне. А это давало ему такое моральное преимущество, которым мог похвастаться далеко не каждый князь. Обратим внимание ещё на один аспект произошедшего. Андрей, очевидно, позаботился о том, чтобы этот эпизод — совершенно незначительный в истории той войны — остался в памяти современников, был зафиксирован неким близким к нему книжником, летописцем из его окружения, — благодаря чему мы и можем прочитать о нём сегодня. Что и говорить, похвальная предусмотрительность. И она характеризует Андрея как человека не только храброго, но и дальновидного, способного извлечь из своей храбрости вполне ощутимую выгоду, — по крайней мере уже после того, как горячка боя осталась позади. Историки древнерусского летописания определённо пишут о существовании некоего особого «Летописца Андрея Боголюбского», который вёлся в окружении князя в конце 40-х — начале 50-х годов XII века и следы которого сохранились в отдельных статьях Ипатьевской и Лаврентьевской летописей за эти годы^{29}.

В ещё большей степени храбрость Андрея проявилась несколько дней спустя, а именно 8 февраля 1150 года, в сражении у стен Луцкой крепости. Причём храбрость князя граничила с безрассудством. В отличие от эпизода у Муравицы, на этот раз он подвергал свою жизнь действительно смертельной опасности — и вновь рассказ о случившемся нашёл своё место в летописном изложении событий.

Когда Андрей, покинув Муравицу, соединился с братьями и половецкими князьями, они решили отступить ещё немного назад, чтобы дождаться отца. Однако оказалось, что Юрий с основными силами движется к Луцку другим путём; более того, он обогнал сыновей и уже подошёл к городу. Юрьевичи также двумя путями устремились к Луцку. Андрей по-прежнему двигался в передовом отряде. Когда он приблизился к городским стенам, то увидел развёрнутые стяги своего отца; тот уже вступил в битву. Впрочем, сражение протекало довольно вяло: лучане и «пешцы» Владимира «Матешича», выйдя из города, перестреливались с ратниками Юрия из луков, не сближаясь с ними. Сыновья Юрия поспешили поддержать отца. Но действия Андрея при этом оказались не понятыми его братьями: «не ведущим [им] мысли брата своего Андрея, яко хощеть ткнута на пешие (то есть атаковать «пешцев». — А. К.), — объясняет летописец, — зане и стяг его видяхуть не възволочен (не развёрнут. — А. К.)». Андрей начал действовать без всякой предварительной подготовки, не обставляя своё наступление привычными внешними атрибутами, вроде разворачивания стягов или трубных сигналов к бою. «Не величаву бо ему сущю на ратный чин, но похвалы ищющю от единого Бога, — свидетельствует летописец, — темь же пособьем Божьим, и силою крестною, и молитвою деда своего (Владимира Мономаха. — А. К.) въехав преже всех в противныя, и дружина его по нем, и изломи копье свое в супротивье своем». «Изломить копьё» означало начать битву, вступить в непосредственное соприкосновение с противником. Но лучане принимать бой не собирались. Видя стремительное нападение нового врага, «пешцы» отступили к крепости по «гробли», то есть по оборонительному валу. Андрей едва ли не в одиночку устремился за ними. Его порыв не поддержали не только братья, по-прежнему не понимавшие его действий, но и собственная дружина, за исключением двух «меньших детских», то есть двух младших дружинников, княжеских слуг, которые, «видев же князя своего в велику беду впадша», бросились ему на выручку. Положение Андрея было отчаянным, «зане обьступлен бысть ратными (врагами. — А. К.), и гнаста по нем». Во время этой лихой схватки его конь был ранен двумя копьями, третье воткнулось в переднюю луку седла. «А с города, яко дождь, камение метаху на нь (на него. — А. К.), един же от немчичь (немецких наёмников, служивших Изяславу Мстиславичу. — А. К.), ведев и (то есть узнав его. — А. К.), хоте просунута рогатиною, но Бог сблюде» ^{30} . Андрей уже готовился проститься с жизнью, вспоминал о несчастной судьбе другого русского князя, павшего в битве со своими сродниками, — великого князя Киевского Изяслава Ярославича (погибшего в битве на Нежатиной Ниве в 1078 году): «помысли и рече собе в сердци: “Се ми хочеть быти Ярославича смерть” [13] , и помолися к Богу, и, выня меч свой, призва на помочь собе святаго мученика Феодора (Феодора Стратилата, память которого праздновалась в тот день. — А. К.), и по вере его избави и Бог без вреда и святый мученик Феодор». В неменьшей степени Андрей был обязан спасением своим «детским», один из которых, защищая его, погиб. А ещё — собственному коню: хотя тот и был «язвен велми», то есть сильно изранен, но всё же сумел вынести князя из схватки. Сразу же после этого конь (по-древнерусски «комонь») пал. «Жалуя комоньства его», Андрей повелел похоронить коня на высоком берегу Стыри — с почестями, подобающими таковому подвигу. Вот и ещё один штрих для характеристики князя, свидетельство особой чувствительности его натуры. Впрочем, это можно рассматривать и как свидетельство живучести тех, ещё языческих, представлений о боевом коне и его роли в судьбе всадника, которые проявились, например, в истории величайшего воителя древности Александра Македонского, хозяина знаменитого Буцефала, или легендарного русского князя Олега Вещего.

13

Так в Лаврентьевской летописи. В Ипатьевской не вполне ясно: «Ярославча смерть Изяславича». Возможно, Андрей вспоминал о другом князе: Ярославе (Ярославце) Святополчиче, внуке Изяслава Ярославича, погибшем от рук убийц при осаде Владимира-Волынского в 1123 г. Именно так («Се хощет ми быти смерть Ярослава Святополчича») переданы его слова в Московском летописном своде конца XV века и Воскресенской летописи (ПСРЛ. Т. 25: Московский летописный свод конца XV века. М., 2004 (репринт изд. 1949 г.). С. 47; ПСРЛ. Т. 7. С. 47).

Подвиг Андрея был по достоинству оценён современниками. И его отец Юрий, и дядя Вячеслав, и другие князья «вся радовахуся, видевше жива, и мужи отьни (отцовская дружина. — А. К.) похвалу ему даша велику, зане мужьскы створи паче бывших всих ту», — отмечает тот же летописец. И здесь в действиях князя современники увидели прежде всего не безрассудство и неоправданный риск, но Божье изволение, явственно проявившееся на нём. «Многажды бо Бог уметаеть в напасть любящая Его, но милостью Своею избавляеть» — вот главная мысль всего летописного рассказа.