Андрей Десницкий. Статьи о Библии

Но даже там, где библейский текст о любви между двумя людьми, он не всегда делает это именно так, как принято сегодня. Любовь описывается практически всегда как одностороннее действие: мы, например, читаем, что «Иаков полюбил Рахиль» (Быт 29:18), но совершенно ничего не говорится об ответных чувствах Рахили. Для израильтянина «полюбить» означает сделать свой выбор, и поэтому это слово практически всегда указывает на ту сторону, которая выступает инициатором отношений: мужчина может полюбить женщину, мать или отец любят ребенка— а другая сторона просто принимает это отношение. Даже исключения здесь значимы: если в 1 Цар 18:20 говорится, что Давида полюбила дочь царя Саула Мелхола, то мы понимаем, какая в тот момент существовала огромная разница между юным пастушком и царской дочерью. Выбор, по сути, делала царевна. Пройдет время, и все переменится, но пока что именно она выступает инициатором, и Давид, отказавшись от другого брака, все–таки женится на Мелхоле.

Точно так же и в отношениях между Богом и избранным народом инициатива всецело принадлежит Богу— но если текст говорит, что это Израиль полюбил чужих богов (например, Иер 2:25), так подчеркивается момент сознательного выбора, подобного супружеской измене: вместо того, чтобы отвечать на Божью любовь, Израиль выбирает себе кого–то другого.

Особенно интересно посмотреть на пару слов «любовь» — «ненависть». Во 2 Цар 23 рассказывается, как Амнон изнасиловал свою единокровную сестру Фамарь. До изнасилования он ее, оказывается, «любил», а сразу после изнасилования «возненавидел». Такой прямой перевод ставит нас в тупик: насколько груба и неестественна его любовь, настолько же беспричинна ненависть. Но все станет на свои места, если мы поймем, что речь здесь идет о сознательном выборе, а не о чувстве: Амнон пожелал Фамарь, а после изнасилования она для него утратила всякую притягательность.

А что же нам думать, если Господь сообщает, что он возлюбил Иакова и возненавидел Исава (Мал 1:2–3, цитируется в Рим 9:13)? Эти слова вызывают полное недоумение: Исав ничем не провинился, чтобы к нему так относиться. Однако стоит понять, что «ненависть» в данном случае противопоставляется «любви» как избранию, заключению союза. Господь говорит о том, что Завет он заключил с Иаковом и его потомством, а Исав и его потомство не имеют к этому отношения.

Можно ли переводить каждый случай употребления еврейского глагола ахав русским глаголом любить? Как мы убедились, даже Синодальный перевод так не поступает. Но какое слово выбрать в каждом конкретном случае— далеко не простой вопрос. Помимо дальнего берега есть ведь еще и наш собственный: язык перевода и культура людей, которые на нем говорят. Этот берег нам, конечно, известен хорошо, но это еще не значит, что на нем не встретятся никакие проблемы. Автор этой статьи работает в Институте перевода Библии, который занимается переводом Писания на языки народов России и стран СНГ, кроме славянских. И практика показывает, что проблемы могут встретиться в самых неожиданных местах.

Например, в тюркских, угро–финских и кавказских языках, как правило, нет привычных нам слов «брат» и «сестра». Можно сказать только «старший брат» или «младший брат», и то же самое с сестрами— а ведь мы не всегда точно знаем, кто из братьев или сестер в библейском тексте родился первым. Сходные проблемы создает и грамматика: в кавказских языках, как правило, нельзя сказать просто «мы», надо уточнять, относится ли это местоимение к собеседнику тоже, или нет. То есть «я и ты»— совсем другое «мы», нежели «я и он/она/они». А как переводить на такой язык Послания, в которых то и дело говорится о «нас»? Есть и такие языки, в которых глагольная форма показывает, был ли говорящий свидетелем описываемых событий, или только слышал о них от кого–то другого. Словом, процесс перевода заставляет нас постоянно истолковывать текст, и не всегда мы можем быть полностью уверены, что истолковали его правильно.

Но дело не только в грамматике или словаре. Зачастую оказывается трудным делом передать библейские идеи, выразить на другом языке библейскую картину мира. Например, если мы переводим на язык народа с исламской традицией, в нем, конечно же, будут основные религиозные термины: вера, молитва, грех, покаяние, жертва, — как правило, это будут заимствования из арабского языка. Только ведь исламские понятия не полностью совпадают с библейскими. Например, «жертва» (садака)— это животное, которое люди забивают и устраивают пир. В то же время в библейском мире «жертва»— это животное или его часть, которая приносится Богу и сжигается на жертвеннике. Совсем не одно и то же!

В русском, казалось бы, нет таких проблем… но только на первый взгляд. В нашем обиходном языке, например, слово «жертва» вообще уже утратило всякое религиозное значение, так называют пострадавших во время стихийных бедствий или войн. «Жертвы и разрушения»— привычная пара слов из телерепортажа, но библейская жертва означает никак не бессмысленное разрушение, а скорее созидание отношений между Богом и человеком. Как тогда поймет наш современник выражение «мирные жертвы» (оно встречается в Синодальном переводе)? Скорее всего, как указание на мирных жителей, убитых по чьему–то злодейскому приказу. А на самом деле речь идет о праздничном жертвоприношении, о радостном пире.

А уж как изменились некоторые духовные понятия в нашем повседневном языке… Достаточно посмотреть на слово «искушение»: если в Библии так называется нечто такое, что может сбить человека с верного пути и привести его к серьезному греху, то современная реклама называет так что–то очень приятное и желанное. По сути, вместо отрицательного значения у слова появилось положительное. И происходит это далеко не только в наше время, уже в языке Пушкина такая перемена произошла со словом «прелесть» (особо сильное искушение, которое прельщает человека): им стали называть очень красивую девушку или изящную безделушку. Кстати, в русском переводе книги Дж. Толкина «Властелин колец» обыгрываются оба значения этого слова: когда Горлум называет кольцо «моя прелесть», он употребляет это слово в положительном смысле, но мы понимаем его скорее в отрицательном. Кольцо, которым Горлум так любуется и дорожит, полностью поработило его.

Есть разные пути решения этих переводческих проблем: можно использовать традиционные слова в надежде, что читатель разберется сам или с помощью сведущих людей, можно искать новые слова… Ни один путь не идеален, и в этом и состоит главная причина, по которой существуют разные переводы Библии на один и тот же язык.

Перевод Библии как экзегетический диалог

Мартин Лютер Кинг в Америке 60–ых годов, охваченной расовой ненавистью и беспорядками, начинал свои выступления словами: «I have a dream» — «у меня есть мечта». Так вот, у меня тоже есть мечта: что настанет время, когда люди, которые придерживаются схожих взглядов, будут выступать на одной конференции, задавать друг другу вопросы, и при этом будут понимать друг друга при всей несхожести позиций. А сейчас, как это ни печально, приходится констатировать, что диалог переводчиков Священного Писания на русский язык остается делом будущего.

У нас есть некоторое количество переводчиков, которые делают переводы, мы можем их по–разному оценивать, но это, как правило, индивидуальное творчество. И, на самом деле, я могу привести сейчас только один, как мне кажется, успешный пример коллективного творчества— это перевод Ветхого Завета на русский язык, который осуществляется в Российском Библейском Обществе и к которому я был причастен одно время как переводчик. Там действительно работает единая команда под руководством Михаила Селезнева. Все остальное— индивидуальное творчество,причем каждая индивидуальность подходит к своей задаче по–своему, даже если образцы такого творчества (например, переводы С.С. Аверинцева, А.А. Алексеева, отца Ианнуария Ивлиева и отца Сергия Овсянникова) публикуются под одной обложкой.

Но если попытаться представить себе диалог моей мечты— что тогда скажет одна сторона, и что другая? Одни переводчики будут настаивать: Священное Писание— составная часть Предания, это звено очень длинной цепи, которая тянется к нам из седой древности. Задача переводчика— максимально бережно хранить эту цепь. Следует «удерживать» всякое славянское слово или даже слово синодального перевода, если оно понятно, если не вызывает никаких проблем. Заменять можно лишь то, что непонятно. Примерно такую позицию занимает Е.М. Верещагин.

Другая сторона скажет: Священное Писание— это всегда нечто новое, оно должно вызывать у человека постоянное удивление. Выбор новых слов, и даже полный отказ от следования традиции— синодальной ли, славянской ли— верное средство удивить читателя, показать ему, что перед ним— не просто привычные словесные формулировки, но вечно новая Весть. Так говорит В.Н. Кузнецова.

Я бы сказал, что и в той, и в другой позиции есть своя правота, и это, конечно, далеко не единственные возможные позиции. Они отражают своего рода два принципиальных подхода к Священному Писанию: первый— более традиционный, связанный со святоотеческим взглядом на мир, где Писание— прежде всего и по преимуществу сокровищница образов, идей и сюжетов. Возьмем для примера такой богослужебный жанр, как канон: каждая песнь строится вокруг библейского сюжета, одной из библейских песней, не так ли? Но канон никогда не пересказывает библейские сюжеты, он посвящен чему угодно— праздникам, святым, богословским спорам. Для такого подхода характерно восприятие Писания как некой сокровищницы, и, конечно, любое сужение смысла, любая утрата каких–либо ассоциаций, внутренних связей— это большая потеря.