Андрей Миронов и Я
Шрифт:
– Умирают! Здесь все умирают… Андрюша… заездили… убийцы… им все равно… сволочи… какой день подряд… он не сходит со сцены… Один! За всех! Преступники… Человек не может физически это выдержать!
Наконец последнее действие. Все на сцене. Фигаро – в черном атласном костюме с вшитыми зеркалами – они пускают зайчиков в зал.
Текст Фигаро: «Теперь она оказывает предпочтение мне…» Он подносит руку к голове и рапидом, заплетая ногу за ногу, уходит навсегда из этого спектакля.
Пауза. Я кричу: «Занавес». Он медленно начинает сдвигаться. Я не жду… Вижу, Шармёр уже за кулисами подхватил Андрея, я же лечу через четыре ступеньки с третьего этажа к администратору. Влетаю:
– Мамед, скорей «скорую помощь»… Андрей не доиграл спектакль…
И обратно, через четыре
Взрыв аплодисментов, которые не прекращаются, аплодируют не артисту, играющему Фигаро, аплодируют умирающему Андрею Миронову – за мужество и за жертву, которая есть самый высокий показатель любви. Его голова, в которой рвется сосуд, лежит на моих руках, из последних сил он закидывает ее назад, и в последний раз встречаются два карих и два голубых глаза. Он смотрит на меня, и в его глазах: «Танечка, этот спектакль я играю для тебя!» Потом начался бред. В бреду он говорил: «Жизнь… бороться…» Приходили врачи, делали уколы. Приехала «скорая». Все давно разошлись. Только мы с Машей, дочкой, которая была на этом спектакле, стоим в темном дворе театра возле машины, где лежит он с кислородной маской на лице.
– Беги скорей к дяде Шуре в машину, они поедут в больницу, потом тебя домой отвезут.
И она побежала. А я бежала, забыв о транспорте, по мосту через Даугаву в гостиницу.
Ночью никто не спит. Утром в церкви на коленях прошу Матерь Божию о спасении его. Опять сидим в номере. По телефону идут краткие сообщения: отказала почка, отказала другая. По частям перестают жить его органы.
Вечером, это суббота, спектакль «Клоп». Звоню в режиссерское управление и сообщаю, что на спектакль не приду. Я не то что не могу играть, я не могу ходить. Жизнь театра продолжается, Шармёр, заметив мое отсутствие на спектакле, кричит:
– Докладную на Егорову!
Вечером после спектакля опять сидим в номере. Молчим. По телефону сообщают два слова – все так же.
В три часа я заснула. Только я заснула, как кто-то постучал мне в окно. Встаю с постели в ночной рубашке и думаю: кто это может мне в окно стучать на восьмом этаже. Небо бледнеет, брезжит рассвет. Подхожу к окну – там Андрей. Улыбается. Он висит в воздухе, и дальнейший наш разговор происходит только на телепатическом уровне.
– Выходи, – говорит он, – полетим!
– Я в ночной рубашке… как? Мне переодеться?
– Нет! Мы облечемся в свет и полетим.
У него в руке новый тюбик зубной пасты и новая зубная щетка. Я спрашиваю: «Мне тоже взять зубную пасту?» – «Нет, – говорит он, – ты не бери, тебе не надо, ты скоро вернешься, а я – надолго».
Я открываю окно, мы беремся за руки и летим! Непередаваемое ощущение полета. Он – в развевающемся серебряном свете, я – в развевающемся золотом. Держась за руки, мы вылетаем на побережье – прохладный ветер приятно обдает нас, а развевающийся, как туники, свет помогает полету. Вот пляж, здесь мы когда-то, 21 год назад, загорали, купались. Сейчас он пустынный и холодный; мы летим дальше, попали в полосу тумана, а когда вышли из нее – оказались в «Яун-Кемери», летим над санаторием, подлетаем к окну – там на белой подушке лежит голова седой старенькой мамы – Марии Владимировны. Она тревожно спит. Андрей долго-долго с любовью смотрит на нее, и мы улетаем. Летим над макушками сосен, уже кричат чайки, пролетаем небольшой домик на берегу моря. «Там Маша спит», – говорит Андрей и улыбается. Рванул ветер и понес нас дальше к озеру в сторону Саулкраста. Еще не взошло солнце, мы парили над озером, которое 21 год назад соединило нас навсегда. Парили над свинцовой гладью воды, в тишине было слышно, как падают шишки и резко кричат странные птицы. Мы набрали высоту и полетели назад в Ригу. Сделали несколько торжественных кругов над парком, в котором мы когда-то прыгали и рвали цветы. Все на том же месте стояла ива, шелестя своими длинными ветвями. Перелетели через Даугаву, остановились у
моего окна, Андрей открыл створку, и я влетела в комнату.– Танечка, мне очень хорошо, – сказал Андрей. – Только я кошек теперь не смогу тереть о камни. – Помахал мне рукой с зубной щеткой и пастой и исчез.
Резко зазвонил телефон. Я проснулась и вскочила с кровати – 6 часов утра.
– Але!
Мамед!
– Таня, я не хотел раньше звонить, Андрей скончался сегодня в 3 часа 30 минут.
Пришла Рая Этуш. Я лежу. Она сидит рядом.
– Рая, вот этот сон, помните, я вам говорила, с цифрами – 16887. Это значит 16 8. 87. Это мне был дан знак за полгода. А я не разгадала. Значит, все предопределено! Все предопределено! Все кем-то предопределено! – плачу я. – Все разыграно как по нотам!
Уезжает сегодня Лева Оганезов, аккомпаниатор Андрея, зовет в номер проститься, помянуть. Я выпиваю рюмку коньяка, и начинают литься слезы, их никак нельзя остановить, вдруг осознаю, что его больше нет, и кричу на всю Ригу:
– Андрюша-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!
Очнулась в своем номере. Дышать невозможно. Ощущение, что по всему телу внутри – скрученная колючая проволока. За мной приехала моя приятельница Зина – она отдыхала в гостинице «Юрмала» и увезла к себе, чтобы я тут не сдохла, как она выразилась.
Утром я проснулась опять с колючей проволокой внутри и с ощущением непоправимой катастрофы в жизни. Зина пошла на взморье – бегать, а я вышла на балкон, села в кресло, как старое избитое чучело. Вдруг внизу появляется Певунья в красном платье в мелкий цветочек, в лаковых красных туфлях. Рядом прыгает ее дочь – Маша. Она стоит вся в красном, закусив губу, прищурив глаза, в которых происходит бухгалтерский подсчет. Она уже вся в делах. Ждет машину Андрея – «БМВ».
Театр продолжает играть спектакли. Театр не объявил даже траурный день! Они не перестают оскорблять его и после… Я заявляю дирекции: поскольку траурный день не объявлен, отказываюсь продолжать гастроли.
А Шармёр быстро очнулся от своей головной боли и в день смерти Андрея играет на «крышке гроба» своего друга пошлейший спектакль «Молчи, грусть, молчи!». Как же! Освободилось место! У него больше нет соперников, и теперь он может занять место главного режиссера и наконец-то расположиться на четвертом этаже. Конечно, Андрей ему это простил. Но сам Шармёр не простит себе этого до конца своих дней.
Рига взволнована. К театру подходят латыши и в возмущении бросают директору:
– Была война, были фашисты, у них был свой театр, и когда умер их любимый артист – они объявили траурный день. До свидания!
20 августа похороны. Дали специальный самолет. Из труппы почти никто не полетел – у них концерты. Разве можно поменять деньги на похороны Андрея Миронова, который рвал свое сердце двадцать пять лет на сцене театра Сатиры?
20 августа. Москва. Утром на рынке покупаю величиной с большую шляпу георгины на длинных ногах. Еле пробралась в театр. Все забито людьми. Тревожные глаза, плачут. Милиция, красные повязки. Дождь.
Гроб стоит на сцене. Надо подойти. Страшно. Какие скорбные складки на его лице! Какой же ценой оплатил он свое место в жизни? Нервная система автоматически отключается – иначе не выстоять. Идут непрекращающиеся потоки людей с цветами. Я беру эти цветы – складываю к гробу. В зале вижу Марту Линецкую. Она умирает, пришла из больницы, чтобы попрощаться с Андреем. Кто-то меня хватает за рукав, смотрю – давние поклонницы Чахотка и Джоконда!
– Тань, Тань, – умоляют они меня, – ну пусти нас… нам надо подойти к нему.
Я поднимаю их на сцену, и они идут проститься со своим кумиром.
Гроб выносят из театра. Я иду сзади и успеваю, поднявшись на цыпочки, в последний раз дотронуться до его роскошных волос.
– Таня! – слышу рядом голос Марии Владимировны. – Вам не трудно принести мне пальто из администраторской?
На языке ее символов это значит: не уходи, будь рядом, ты мне нужна!!!
Поминки в Доме актера. В этот же день я улетаю назад в Ригу: у меня там остались вещи, и я хочу побыть на побережье, в деревне, одна несколько дней. Подхожу к Марии Владимировне и говорю: