Андрей Ярославич

Она знала, как полагается владеть — как должны глядеться дворцы, какими украшениями украсить себя и что делать с этой живой драгоценностью…

Властно и как-то равнодушно даже она сказала, будто поверх Андреевой головы:

— Иди за мной!..

И в голосе ее слышалась нутряная уверенность в том, что не послушаться ее — нельзя, невозможно…

Андрей, все еще захваченный своими вдохновенными словами и действиями, не мог понять, что происходит… Взревели, тонко взвыли кликушески трубы… Правительница удалилась быстро, и следом за ней — девичья ее свита. И воины окружили Андрея невеликим полукружием, не теснили, не толкали и не принуждали. Но идти он мог теперь лишь в одном направлении — в дверь, еще распахнутую, туда, во внутренние покои. И он пошел, все еще не совсем осознавая, что же случилось, и куда, и зачем…

И дверь затворилась за ним…

И Александр получил еще один урок на будущее, для себя и для своих дальних преемников: лучшее все должно принадлежать великой державе и правителю великой державы, даже если это лучшее — супротивно тебе…

Все выходило не то, не так. Андрей не мог понять и уже мучился своим непониманием. Но ему здесь не давали роздыха, чтобы спокойно все обдумать; его понудили к действию и думать не дали…

Прежде никогда не ложился на постель голым. Но она говорила:

— Все сними, все…

И он покорно раздевался, будто она знала, как надо, а он не знал. А он ведь и вправду не знал. Хотел снять нательный крест. Вот это знал, что, готовясь, приготовляясь к этому делу, грешному, плотскому, следует снять с себя крест и завесить образа. Но образов не было здесь, а снять крест она не позволила, закачала головой черноволосой — нет, нет, нет… Он стоял против нее уже раздетый и прикрыл крестик ладонью. Стыдно было расхристанному; грех, когда крест нательный на виду…

И после, когда лежали, он приподымался телом своим над ней, опираясь на локти; а крестик раскачивался неровно над ее лицом… и она приоткрывала губы… и ловила… губами… И сильными плотными руками охватывала крепко его шею… спину… Руки его подламывались, он утыкался вниз, в ее тело упругое, плотное, сильное и мягкое… Вниз… и знал, что — вниз… А чувство было такое, будто летит вверх, вверх… как во сне полетном…

Она была с ним и никого не допускала в покои эти. Только один слуга, худой, безбородый, лицо одутловатое и весь будто выпитый, приносил кушанья и вино… И Андрей спросил, как же она держит в таком близком услужении мужчину. Она ответила, что этот человек — оскопленный, тайные уды у него урезаны… Никогда прежде не видал Андрей такого человека. Но почувствовал к нему до того жалость, что даже и не решался ни о чем спросить…

И оставшись наедине с этой женщиной, Андрей волей-неволей наблюдал ее, смотрел… Он помнил, какое отвращение было после того первого дела плотского, как не хотел, не желал женщин; одни лишь сны полетные свои желал видеть… А с ней было ему так хорошо… На постели она делалась такая совсем умная, добрая… чуткость нежная являлась в ней… и все для него… ему в насладу… в радость ему она так его ласкала… Он узнал трогательное чувство благодарности женщине за такую ласку и радость такую…

Но его склонность к размышлениям воротилась к нему. И он увидел, различил коварство великой власти.

Ведь это не простая женщина была с ним, а великая правительница огромных земель. И он сознавал, что его трогает именно то, как великая правительница, разоблачившись от царских одежд, ласкает его; и как она поет ему степные песни, будто незнатная, несильная этой царской силой, а просто женщина, тешащая своего возлюбленного… Но на самом-то деле она не была — просто!.. «А была бы — тогда было бы мне так сладко и утешно с ней?»

Она хорошо пела, протяжно, певуче. Обхватывала руками колени и чуть раскачивалась взад и вперед…

«…едет, поскрипывая, повозка. Лошади фыркают. Плачут, цепляясь за одежду воина, родители и дети его, не хотят отпускать. Желтые тучи наползают на величавые городские стены. С шумом слетаются вороны. Жена воина в парчовом уборе ткет полотно. Услышит она воронье карканье, уберет на закате свое полотно, ляжет в постель и, догадавшись, что муж погиб, заплачет, как дождь, изойдет слезами…»

И, отдыхая от плотского соединения, она рассказывала ему, будто он был маленький мальчик любимый, рассказывала сказки. И одна сказка особо глянулась ему — о драконе, затаившемся в неприступной крепости. Каждое семилетье добирается до крепости этой один из самых сильных богатырей и убивает дракона. И едва взглянет на сокровищницу крепости, соблазняется богатством и сам превращается в дракона. И через семь лет погибает. Но если отыщется богатырь, который не соблазнится богатством и возьмет из сокровищницы одну лишь малую пастушью дудку, власть дракона развеется дымом и никогда больше не будет на свете дракона… Эта сказка наводила на Андрея трогательное и возвышенное настроение…

И тогда она говорила о себе, что она знает: власть ее — не надолго, нет у нее сил иметь долгую власть, но все равно ведь она властвовала и была великой правительницей!..

Теперь Андрей научился думать при ней. Она лежала рядом с ним, он ощущал ее тело и чувствовал ее дыхание. Но он знал: она не проникнет своими мыслями в его мысли…

Он думал о великой державе, в которой непременно есть некое сердце, сердцевина. Сейчас Орда всем кажет образ, образец единения. И справедливого единения быть не может! А может быть — только силой мощного послушливого войска и правителя обоготворенного… Все поникнут перед этой силой… А сейчас все правители подвластных Орде земель словно бы в учении у ханов. И если русские князья в учении этом обгонят всех других, то низвергнут Орду и сами сложат страшное сердце великой державы… Заря… Новая ночь…

«Но я не хочу, не хочу!.. А чего же я хочу?»

Александра не допускали к Андрею. Впрочем, нет, неверно было бы так сказать. Александр понял, что, если попросится увидеть брата, не допустят. И молчал, не просился. Был в тайном глухом раздражении. Заметил, что от этого раздражения усиливается плотское желание. Встречи с Пакеттой помогали. Но все же он насторожился и встревожился. Прежде сдержанность давалась ему легко. Неужели он теряет силы?..

Порою Александр мысленно бранил себя самыми грубыми, непристойными словами. Как мог он оказаться таким слепым? Как мог не понять предупреждение старого летописца? И еще ведь предусматривал, представлял себе и такие отношения с ханшей, но для себя, не для Андрея!.. А какую игру Сартак затеял с ханшей? Поди разберись! Но этакий подарок он ей сделал неспроста! Это должно плохо кончиться для нее… Когда?.. И что делать Александру, что предпринять?.. Или покамест просто наблюдать ходы Сартака и показывать вид восхищения?.. А решение о делании, точное и верное решение, оно само придет, когда будет нужно ему прийти…

Запускал пальцы — крюками, вцеплялся до боли в свою темную густую молодую бородку… Но стыд, но позор, но унижение, унижение!..

Огул-Гаймиш начала устраивать празднества. Андрея сажала рядом с собой на возвышении, крытом ковром золоченым. Все могли видеть и понимать, что празднества и почести — для него, для этого круглолицего светлоглазого мальчика из этих дальних земель… Но для Каракорума и Сарая ничего дальнего нет. ВСЕ может принадлежать им!..

Тогда Александр увидел Андрея. Будто впервые. Растерянного, будто замершего, обмершего в этой растерянности… Конечно, Андрей был невинен, это им сыграли. Может, и нельзя было в него дуть, как в дудку или в трубу сигнальную, но двигать, как фигуру в игре на доске, оказалось возможно. И он не воспротивился. Конечно же не строил никаких козней против брата… Но ведь не воспротивился!.. И хотелось наказать его, невинного, так сохраняющего свою невинность… отомстить, наказать мучительно, унизительно… И пусть наказать Андрея — это наказать себя, Александр уже теряет терпение. И если этого добивается Сартак, он добьется!.. Но конечная победа, пусть ценою смерти Андрея и мучений Александра, конечная победа будет… она будет… Заря… Новая ночь…

Все эти празднества были — на кожаных подушках перед этими столиками низкими — ноги скрещенные… Розовоцветные кусты большого сада и плещущие его родники… Своды красной каменной палаты… Грохотанье бубнов, завывание труб и пение славутное многоголосое… Бесчисленные чаши с вином и сладким кобыльим молоком квашеным… Блюда, заваленные яркими цветными плодами привезенными… Груды, горы темные зажаренной крепко баранины и конины… Густой терпкий сладкий дух благовоний… Факелы…

Но Чика на тяжелый дух, видать, не жалился. И сидел в своей одежде, в лазоревой рубахе, никаких новых роскошных нарядов не было на нем… Будто окружившей его роскошью — принимая — пренебрегал… Неужто понял? Что? Что понял? Что мог понять?..