Андрей Ярославич

Человек сломал печать…

Сколько раз за это нелегкое время их пути Александр хотел узнать, что написано в ханской грамоте по указанию Сартака. Но невозможно было развернуть свиток, не повредив печать. А если бы и было возможно, ни Андрей, ни Александр не смогли бы прочитать. Александр просто не умел, Андрей начал было учиться у летописателя, но теми знаками, которые тот показал Андрею, ханские грамоты не писались, какими-то другими значками писались, и почему-то Рашид ад-Дин об этом сказал…

Письмоводитель ханши громко огласил написанное. Толмачи тихонько переводили чужеземным гостям. В грамоте своей Сартак обращался к великой ханше Огул-Гаймиш, от его имени было сказано, что он посылает к ней князя из Русской земли, Андрея, для того, чтобы она своей властью наделила бы его подобающим ему уделом из наследства его отца, князя Феодора-Ярослава; а также посылает к ней Сартак Андреева брата, князя Александра, пусть великая ханша узаконит и его права на его долю отцовских владений…

Впервые в своей жизни Александр был настолько унижен, опозорен. Сартак не просто обыграл его в несколько дальновидных ходов, но еще и словно бы отволок от игральной доски за шкирку, будто щенка, с этим своим высокомерный презрением… В их разговорах и речи не было об Андрее, о том, что Андрей остался безземельным, безудельным; и Сартак прекрасно знал, что Александр — старший из сыновей покойного Ярослава… И вот теперь Сартак показывает Александру, что знает все! И то, о чем умолчал Александр, тоже ведомо Сартаку… И Андрея, младшего, Сартак унизительно для Александра ставит наперед… И Туракина и Гуюк мертвы… И что еще, тайное, не подлежащее громкоголосому оглашению, написано в этой шелковой грамоте? Какая игра затеяна Сартаком?.. Александр с душою, охваченной гневом, не намеревался прощать. Нет, Сартак не ведает, что такое гнев Александра! О! Ударами этого гнева еще долго будут преемники Александровы убивать и унижать потомков ханских…

Но сейчас всему причиной был Андрей… Андрей был причиной нынешнему унижению Александра. Андрей был невинен, но был всему причиной. И никогда Александр не простил Андрея до конца. И ясное осознание невиновности, невинности Андрея только сильнее распаляло. Гнев на невинного — самый сильный гнев…

И только одно ощущение могло хоть немного утешить сейчас Александра — да, Сартак унизил его, но играть Сартак будет с ним, более не с кем. Он и Сартак — за одной доской, прочие все — Андрей, ханша — фигуры игральные, и не более того…

Андрей вовсе не обрадовался прочитанному письмоводителем. Андрей понял, что Александр унижен, опозорен. И этот позор брата Андрей воспринял как позор и унижение себе. Казалось бы, захотели соблюсти в отношении его некую справедливость, но сделали это так унизительно для него, для его брата, для Русской земли, которую он и Александр представляют здесь, в дальнем краю…

Сейчас Андрей не мог додумать всех своих мыслей. Мысли его летели, взвивались хаотически, сплетались, недодуманные, и уже претворялись в эти отчаянные живые страстные действия…

То, что произошло, едва ли могло быть неизвестно Шекспиру, поскольку описано в «Хронике путешествий» Андрэ Лонжюмо, переведенной на английский язык еще при Генрихе VIII; и подобное занятное и познавательное чтение Шекспир очень любил. И все равно, когда читаешь это место в «Хронике», поражаешься…

Андрей быстро, порывисто огляделся… Чуть закинул голову. Взгляд его мгновенно задержался на трубе серебряной в руках серебряного ангела… Но тотчас юноша отворотился от фонтана и пошел скорыми шагами… будто к самому трону… Но нет, к двери, к затворенным створкам разузоренным… По обеим сторонам двери стояли два рослых трубача в длиннополой одежде, опустив до мозаичных плиток широкого порога свои длинные узкие трубы сигнальные, именуемые «карна». Перед выходом ханши эти трубачи вскинули кверху прямо эти свои трубы долгие; и трубы взревели коротко, исступленно, взвыли высоко и тонко. Но тогда Андрей и Александр не обратили внимания на этот ритуал; все способности и силы их восприятия устремились в глаза, в зрение, ослабив слух. И потому даже громкие сильные звуки оставили они без внимания своего… Но теперь Андрей увидел эти узкие длинные деревянные трубы…

И быстро приблизившись к стоявшему, он выхватил у него трубу, порывисто рванулся к трону и, резко покачивая трубой — наперевес, — протянул ее ханше…

Александр и Андрэ Лонжюмо заметили, как она успела подать быстрый знак — неожиданно для ее полноты и важной медлительности, — чтобы не останавливали, не тронули Андрея…

А он произнес порывисто, и чуть задыхаясь будто, и будто он давно ее знал, с самого их дальнего детства знал, и потому и мог пытаться что-то объяснить ей…

— Сыграй на этом! — произнес.

Она посмотрела на него с любопытством и насмешкой, как будто для себя решила, что он совсем глупый, но занятный, забавный. Глаза ее смотрели самоуверенно и туповато. В лице ее толстощеком ясно выражался простой, практический и ограниченный ум женщины степного кочевья. Но улыбка искреннего любопытства вдруг обнажила крепкие белые зубы и сделала ее лицо даже привлекательным. И отвечала она Андрею высокомерно, как большая госпожа, решившая позабавиться от скуки с малоумным шутом, но это искреннее, жадное, делающее ее привлекательной любопытство тоже ощутилось в ее ответе.

— Я не могу, — отвечала она.

— А если я попрошу тебя? Ежели я больно попрошу тебя?..

Никогда прежде Александр не видал в лице брата, в его солнечных светлых глазах такого взрослого, серьезного выражения. И будто Андрей сейчас остался наедине с этой женщиной, и никого не было вокруг, и он знал, что должен сказать, говорить ей…

Но это была одна лишь видимость, на самом деле Андрей не знал, не рассчитывал ничего; говорил по вдохновению, как Бог на душу положит…

— Я не могу, — повторила она. Однако в голосе ее легкая взволнованность послышалась, и мгновенная белозубая улыбка снова сделала ее лицо привлекательным…

— Не можешь? — Андрей говорил с тихим торжеством, обращаясь к ней одной. — Не можешь? А ведь это для игры назначено. А я для игры не назначен, играть нельзя на мне… только сломать возможно!..

Деревянная долгая труба узкой была, но крепкой. И было видно, с каким усилием, напрягши мускулы ручные, он переломил ее надвое. Громко хрустнуло дерево сломленное. И уже легко бросил обломки к подножию золотого трона, к ногам правительницы…

Александр не предполагал, что Андрей может отличаться такой силой…

Женщина смотрела на юношу. Она вовсе не поняла, не разобрала своеобразия его слов. Но она поняла, что Андрей — это что-то лучшее. Александр был такой же, как она. Но Александр еще только учился быть великим правителем, а она уже — была. Александр потому не понимал об Андрее, а она понимала. А Сартак был совсем далеко, и она его не боялась, и не хотела соотносить свои действия с его игрой, а хотела действовать, как ей самой хотелось. И все лучшее в мире должно было принадлежать великой державе, мастера лучшие, лучшие украшения, лучшие книги, и пусть правитель не умеет читать — все равно! Все лучшее — самые прекрасные города, самые небесные кони, все дворцы, серебряный фонтан… и этот юноша, который настолько лучше, насколько серебро благороднее золота…