Я никогда не жил в пустыне,напоминающей край воронкис кочующей дыркой. Какие простыевиды, их грузные переворотывокруг скорпиона, двойной змеи;кажется, что и добавить нечегок петлям начал. Подёргивания землистряхивают контур со встречного.
Сцена из спектакля
Р. Л.
Когда, бальзамируясь гримом, ты полуодетаядумаешь, как взорвать этот театр подпольный,больше всего раздражает лампа дневного светаи самопал тяжёлый, почему-то двуствольный.Плащ надеваешь военный – чтоб тебя не узнали —палевый, с капюшоном, а нужно – обычный, чёрный;скользнёт стеклянною глыбой удивление в зале:нету тебя на сцене – это всего запрещённей!Убитая шприцем в затылок, лежишь в хвощах заморозки —играешь ты до бесчувствия! – и знаешь: твоя отвагадля подростков – снотворна, потому что нега —первая бесконечность, как запах земли в причёске.Актёры движутся дальше,
будто твоя причудане от мира сего – так и должно быть в пьесе.Твой голос целует с последних кресел пьянчуга,отталкиваясь, взлетая, сыплясь, как снег на рельсы…
Пётр
Скажу, что между камнем и водойчервяк есть промежуток жути. Кромечервяк – отрезок времени и крови.Не тонет нож, как тонет голос мой.А вешний воздух скроен без гвоздя,и пыль скрутив в горящие девятки,как честь чужую бросит на лопатки,прицельным духом своды обведя.Мария, пятен нету на тебе,меня ж давно литая студит ересь,и я на крест дарёный не надеюсь,а вознесусь, как копоть по трубе.Крик петушиный виснет, как серьгатяжёлая, внезапная. Играюткостры на грубых лирах. Замолкаюткружки старух и воинов стога.Что обсуждали пять минут назад?Зачем случайной медью похвалялись,зачем в медведей чёрных обращалисьи вверх чадящим зеркалом летят?
Из города
Как вариант унижает свой вид предыдущий,эти холмы заслоняют чем ближе, тем гущестолик в тени, где моё заглядение пьёткофе, не зная, какие толпятся попыткиперемахнуть мурашиную бритву открытки —через сетчатку и – за элеватор и порт.Раньше, чем выйти из города, я бы хотелвыбрать в округе не хмелем рогатую точку,но чтобы разом увидеть дворец и костёл,взлёт на Андреевском спуске, и поодиночке —всех; чтоб гостиница свежая глазу была,дух мой на время к себе, как пинцетом, брала.Шкаф платяной отворяет свои караул-створки,валятся шмотки, их души в ушке у иголкидавятся – шубы грызутся и душат пиджак,фауна поз человечьих – другдружкина пища! —воет буран барахла, я покину жилище,город тряпичный затягивая, как рюкзак.Глаз открываю – будильник зарос коноплёй,в мухе точнейшей удвоен холодный шурупчик,на полировке в холодном огне переплёткниги святой, забываю очнуться, мой копчиквесь в ассирийских династиях, как бигуди,я над собою маячу: встань и ходи!Я надеваю пиджак с донжуанским подгоном,золотовекая лень ноготком, не глаголомсразу отводит мне место в предметном ряду:крылышком пыли и жгутиком между сосисок,чем бы еще? – я бы кальцием в веточке высох,тоже мне, бегство, – слабея пружиной в меду!Тотчас в районе, чья слава была от садов,где под горой накопились отстойные тыщи,переварили преграду две чёрных грязищи —жижа грунтовая с мутью закисших прудов,смесь шевельнулась и выбросила пузыри.Села гора парашютом, вдохнувшим земли.Грязь подбирает Крупицу, Столбы, Человека,можно идти, если только подошвами кверху…Был ли здесь город великий? – он был, но иссяк.Дух созидания разве летает над грязью?Как завещание гоголевское – с боязнивспомнить себя под землёй, – начинается всякперед лавиной, но ты, растворительницабрачных колец и бубнилка своих воплощений,хочешь – в любом из бегущих (по белому щебню,к речке, на лодках и вплавь) ты найдёшь близнеца,чтобы спастись. Ты бежишь по веранде витой.Ты же актриса, ты можешь быть городом, стой!
В домах для престарелых…
В домах для престарелых широких и проточных,где вина труднодоступна, зато небытия – как бодяги,чифир вынимает горло и на ста цепочкахподвешивает, а сердце заворачивает в бумагу.Пусть грунт вырезает у меня под подошвамимрачащая евстахиевы трубы невесомость,пусть выворачивает меня лицом к прошлому,а горбом к будущему современная бездомность!Карамельная бабочка мимо номерной койкиползёт 67 минут от распятия к иконе,за окном пышный котлован райской пристройки,им бы впору подумать о взаимной погоне.Пока летишь на нежных, чайных охапках,видишь, как предметы терпят крах,уничтожаясь, словно шайки в схватках,и – среди пропастей и взвесей дыбится рак.Тоннели рачьи проворней, чем бензин на солнцеи не наблюдаемы. А в голове ракаесть всё, что за её пределами. Порциямичеловека он входит в человекаи драться не переучивается, отвечая на наркоз —наркозом. Лепестковой аркойрасставляет хвост. Сколько лепета, угроз!Как был я лютым подростком, кривлякой!Старик ходит к старику за чаем в гости,в комковатой слепоте такое старание,собраны следы любимой, как фасоль в горстку,где-то валяется счётчик молчания, дудка визжания!Рвут кверху твердь простые щипцы и костёлы,и я пытался чудом, даже молвой,но вызвал банный смех и детские уколы.Нас размешивает телевизор, как песок со смолой.
Чёрная свинка
1
Яйцо на дне белоснежной посудины как бы ждёт поворота.Тишина наполняет разбег этих бедных оттенков.Я напрягаю всю свою незаметность будущего охотника:на чёрную свинку идёт охота.Чёрная свинка – умалишенка.Острая морда типичного чёрного зонтика.
2
Утренний свет отжимается от половиц крестиками пылинок.Завтрак закончен, и я запираюсь на ключ в облаке напряжённой
свободы.Цель соблазнительна так, будто я оседлал воздушную яму.Как взгляд следящего за рулеткой, быстрое рыльце у чёрных свинок.Богини пещер и погашенных фар – той же породы.Тихо она семенит, словно капелька крови, чернея, ползёт по блестяшему хрому.
3
Чёрная свинка – пуп слепоты в воздухе хвастовства, расшитом павлинами.Луну в квадратуре с Ураном она презирает, затозапросто ходит с Солнцам в одном тригоне.Пропускай её всюду – она хочет ловиться!Вы должны оказаться друг к другу спинами.Во время такой погони время может остановиться.
4
Я её ставил бы выше днепровских круч.Я бы её выгуливал только в красных гвоздиках.Её полюбил бы чуткий Эмиль Золя.Цирцея моей одиссеи, чур меня, чур!Её приветствуют армии стран полудиких,где я живу без календаря.
Псы
Ей приставили к уху склерозный обрез,пусть пеняет она на своих вероломных альфонсов,пусть она просветлится, и выпрыгнет бесиз её оболочки сухой, как январское солнце.Ядовитей бурьяна ворочался мех,брех ночных королей на морозе казался кирпичным,и собачий чехол опускался на снегв этом мире двоичном.В этом мире двоичном чудесен собачий набег!Шевелись, кореша, побежим разгружать гастрономы!И витрина трещит, и кричит человек,и кидается стая в проломы.И скорей, чем в воде бы намок рафинад,расширяется тьма, и ватагимежду безднами ветер мостят и скрипят,разгибая крыла для отваги.Размотается кровь, и у крови на злом поводумчатся бурные тени вдоль складов,в этом райском саду без суда и к стыдублещут голые рыбы прикладов.После залпа она распахнулась, как чёрный подвал.Её мышцы мигали, как вспышки бензиновых мышек.И за рёбра крючок поддевал,и тащил её в кучу таких же блаженных и рыжих.Будет в масть тебе, сука, завидный исход!И в звезду её ярость вживили.Пусть пугает и ловит она небосвод,одичавший от боли и пыли.Пусть дурачась, грызёт эту грубую ось,на которой друг с другом срасталисьи Земля и Луна, как берцовая кость,и, гремя, по вселенной катались!
Багульник
В подземельях стальных, где позируют снам мертвецы,провоцируя гибель, боясь разминуться при встрече,я купил у цветочницы ветку маньчжурской красы —в ней печётся гобой, замурованный в сизые печи.В воскресенье зрачок твой шатровый казался ветвист,и багульник благой на сознание сыпал квасцами.Как увечная гайка, соскальзывал свод с Близнецами,и бежал василиск от зеркал, и являлся на свист.
Волосы
Впотьмах ты постриглась под новобранца,а говоришь, что тебя обманули,напоминая всем царедворца,с хлебом и флагом сидишь на стулеи предлагаешь мне обменятьсяна скипетр с яблоком. Нет приказакосам возникнуть – смешна угроза,но жжём твои кудри, чтоб не смеяться.Всех слепящих ночами по автострадеобогнали сплетённые, как параграф,две развинченных, чёрных летучих пряди,тюленям подобны они, обмякнув,велосипедам – твердея в прыти,протерев на развилке зеркальный глобус,уменьшались они, погружаясь в корпусчасов, завивающихся в зените.
Угольная элегия
Под этим небом, над этим углемциклон выдувает с сахарным гуломяблоню, тыкву, крыжовник, улей,зубчатыми стайками гули-гулиразлетятся и сцепятся на крыльце,стряхивая с лапки буковку Цэ.В антраците, как этажерка в туче,на солнце покалывает в чёрном чудебарабанчик надежд моих лотерейных —что тащит со дна своего уголь?Шахтёры стоят над ним на коленяхс лицами деревенских кукол.Горняки. Их наружности. Сны. Их смерти.Их тела, захороненные повторномежду эхом обвалов. Бригады в клетяхедут ниже обычного, где отторгнуткамень от имени, в тех забояхкаракатичных их не видать за мглою.Кладбища, где подростки в Пасхугоняют на мотоциклетах в касках,а под касками – уголь, уголь…Их подруги на лавках сидят в обновках,и кузнечик метит сверкнувший уголобратной коленкой. На остановкеобъятая транспортным светом дева,с двумя сердцами – когда на сносях,опирается на природу верой,может ходить по спине лососьей,чернота под стопой её в антрацитах,как скомканная копирка в цитатах,нежит проглоченное в Вавилонезеркало – ловишь его на сломе!Подземелье висит на фонарном лучике,отцентрованном, как сигнал в наушнике.В рассекаемых глыбах роятся звери,подключённые шерстью к начальной вере.И углем по углю на стенке штольния вывел в потёмках клубок узора —что получилось, и это что-то,не разбуженное долбежом отбора,убежало вспыхнувшей паутинкойк выходу, выше и… вспомни: к стадудитя приближается, и в новинкупуть и движение ока к небу.
Реальная стена
Мы – добыча взаимная вдали от условного города.Любим поговорить и о святынях чуть-чуть.Со скул твоих добывается напылённое золото,дынное, я уточнил бы, но не в справедливости суть.Нас пересилит в будущем кирпичная эта руина —стена, чья кладка похожа на дальнее стадо коров.Именно стена останется, а взаимностьразбредётся по свету, не найдя постоянных углов.