Ангелоиды сумерек

– Зачем тогда я боролся? В верховьях одолеть ручей было бы – раз плюнуть.

– Откуда нам знать, зачем мужи противостоят стихиям? Ищи свои смыслы сам. Иди вверх по воде, пока не увидишь то, зачем пришёл.

Я очнулся, вытряхнул песок из волос и честно порадовался, что попал в сумры безбородым. Последний факт несколько поистёрся в моём сознании, но когда встаёт необходимость расчёсывать кудри пятернёй, перед твоими глазами всплывает всё прошлое. Потом я забрал с камня просохший инвентарь и аккуратно сложил в котомку. И пошёл вверх по течению.

Здесь, в некотором отдалении от устья, были самые лучшие места для водопоя: множество копыт рыхлило песок, куда более крупный, чем морской, и оставляло следы на разноцветной гальке. Некоторые зерна были очень красивого цвета и блестели – опытный человек, возможно, признал бы в них драгоценные камни, но мне было почти все равно. Я, правда, подобрал нечто размером в голубиное яйцо и очень красивого синего оттенка, напомнившее мне о том кольце, что я носил в моей бытности Пабло, но никаких причин для этого, кроме желания полюбоваться, себе не уяснил.

«Ты, кажется, пришёл искать глину для обмазки печи и лепки горшков, – сказали мне. – Вот и ищи, не отвлекайся».

– Разве вы не знаете, что происходит у вас внутри? – спросил я. – Разве до сих пор вы мне не помогали?

«У нас много чудесного, но мы не умеем отличить его от заурядных вещей, – рассмеялся голос. – Различение – твоя обязанность и твоя доля».

Но как искать то-не-знаю-что? Я продолжал свой путь неторопливо и по возможности бездумно, ибо лишь так можно наткнуться на судьбу.

И вот во время случайного полуденного отдыха на берегу моего ручья я услышал нечто вроде тихого бульканья. Оно доносилось из купы раскидистых деревьев, что росла посреди луга, на котором любили пастись самки ланей и их детеныши. При виде меня они тотчас укрылись в кустах и с любопытством глядели оттуда, как я подхожу к деревьям, раздвигаю низкие ветви и заглядываю внутрь.

Там, в густой тени, было нечто вроде грязевого гейзера, хотя язык не поднимался назвать грязью густую, розовато-смуглого цвета однородную массу, откуда всё время поднимались кверху и лопались крупные пузыри. Их-то, кстати, я и слышал.

«Это и будет глина для тебя, – сказали мне. – Надо же – столько путешествовать, а найти ее так близко от дома. Неспроста всё это. А ты как считаешь?»

Я зачерпнул глины и почти машинально скатал в комок – неожиданно тугой. Чтобы сформировать его в изделие и тем более пустить на обмазку, нужна была вода. Я достал кусок тапы и плотно сшил его в мешок, а потом вернулся к ручью. На моё счастье, мешок почти не пропускал воду, а выплескивалась она куда меньше, чем из деревянного ведра, какие мне уже привелось использовать дома.

Теперь дело пошло куда легче. Я разминал намокшую глину в пальцах совершенно наобум, пока не увидел, что выходит некая вполне узнаваемая форма.

Зародыш теплокровного существа. Обезьянки или человека.

Тогда я смял комок и бросил его назад. Не хватало мне еще ностальгии!

А потом подхватил свой рюкзак, перекинул через плечо и отправился искать мой каури.

Внутри, да и снаружи, было всё в порядке – будто я и не уходил никуда. Перо при виде меня замерцало чуть сильнее, будто радуясь. Кто соблюдал мой дом – оно, каури, Лес или все они вместе?

Я привёл себя в порядок, отдохнул и пока делал это – чётко сообразил насчет того, что буду делать дальше. Горшки можно формовать и без круга, на печь же пустить не камни, а кирпичи – форму легко сплести, хотя можно постараться – сделать разъёмную из дощечек. Но ведь кирпичей мне пока нужно немного, даже если вывести трубу коленом и опереть на столбик. Из прутьев же надо соорудить оплётку для горшков: потом решу, какие из них оставить сохнуть так, а какие – обжечь на костре. Нет, даже не в костре, а в открытой сверху печи, сложенной из булыжников. Глину же носить в больших плетёнках.

Так я и поступил. Все шло мне в руки: глина была мягкой и маслянистой, огонь от радости, что я дал ему волю, сам подобрал хорошую температуру для обжига, изделия моих рук выглядели вполне первобытно, но показались мне даже изящны. Тем временем я перетаскал к себе столько сырья, что гейзер заметно отступил от берегов: тем не менее, восполнил недостачу он быстро.

Когда я сложил печь и внешнюю трубу – пришлось смириться с тратами тепла, чтобы не обжигать коры Большого Каури, – изготовил столько посуды, что хватило бы на многодетную семью, и даже слепил из остатков пару неплохих подставок для тростниковых свеч, мне снова стало нечего делать. Впрочем, я полюбил бесцельные прогулки. Кончались они, как ни удивительно, всегда у гейзера. Часто я сидел на его берегу, иногда выходя на поляну. Лани почти перестали меня опасаться, хотя новенькие мамаши иногда робели. Я заметил, что детки их гораздо более отважны – даже с примесью некоего нахальства: быстро наловчились просить у меня плоды с высоких веток, хотя взрослые лани прекрасно могли делать то же самое. Только у меня были руки, а у них губы.

С одним таким ребенком было связано первое в моей райской жизни большое огорчение.

Лес уже заранее шумел о беде, пока я пробирался этот раз на поляну.

На ней собралось, кажется, почти всё непарнокопытное население – самцы с широкими рогами, окруженными множеством отростков, нежные самки с крапинками на спине, их взрослые и малые дети.

«Вот, смотри теперь, – сказал Лес. – Скверное дело произошло. Обезумевшая гадюка укусила ланьего ребенка, самочку. Это стезя не для змей – они имеют право проредить малых грызунов, чтобы не плодились. Лани – самцы забили её досмерти копытами и подняли на рога, но это уже не твоя забота, ибо извинения были принесены и обоюдная пеня уплачена. Но малышка боится и никак не умеет ни жить, ни умереть».

Звери расступились – я увидел лежащую лань и под боком у нее ребенка, который дышал прерывисто и тяжко.

– Я не умею целить, – сказал я. – Вся моя кровь не одолеет этот яд.

«И не нужно. Малышка была обречена самой природой, от неё исходил запах болезни. Именно это раздразнило гадюку».

– Тогда что?

«Пей досуха. Лани хотят именно такого».

Мы приучаемся любить все соки земные, особенно красный. Но лгут те, кто считает нас настолько не владеющими своей жаждой, что нам непременно надо убить. Здесь имеется предел, коего не прейдеши. Во всяком случае, так легко и просто.

«Ну что же ты – никак трусишь?»

Я склонился над матерью – слезы текли из очей, оставляя дорожки на светлой шкуре. Дочь была в сознании, тёмные глаза широко распахнуты, тельце сотрясали болезненные судороги.

– Я сейчас, – пробормотал я.

Прильнул к шейке и проткнул вену.

Это было совсем не так, когда я забирал у пса его боль. Тогда я пил вместе с кровью знание о стае, о городе, о том, что ощущает вокруг себя любая собака – и это сохранилось во мне навсегда. А тут поначалу была горечь яда, совсем для меня нестрашного, но потом – потом я почувствовал, что передо мной сам Лес, что я становлюсь Лесом и что каждая тварь его – тоже он во всей полноте.