Ангелы опустошения. Книга 2
Шрифт:
Окна его комнаты выходили прямо на самый тротуар Мехико где проходили тысячи хепаков и детей и треплющихся людей — С улицы видны были его розовые шторы, похожие на шторы персидской хаты, или комнаты цыганки — Внутри вы видели разбитую кровать продавленную посередине, тоже накрытую розовой шторой, его мягкое кресло (старое но его длинные паучьи ноги удобно торчали из него и покоились почти что на самом полу) — А дальше «горелка» на которой он кипятил воду для бритья, просто старая электронагревательная лампа перевернутая вверх ногами или типа этого (я действительно не могу вспомнить диковинного, совершенного, но простого устройства до которого мог додуматься только мозг торчка) — Затем печальное ведро, куда старый инвалид писал, и вынужден был ходить каждый день наверх и опорожнять его в единственный сортир, работа которую я за него выполнял всякий раз когда живал поблизости, как теперь было уже дважды — Каждый раз когда я поднимался с этим ведром пока тетки со всего дома таращились на меня то всегда вспоминал изумительную буддистскую поговорку: "Я припоминаю что в течение моих пяти сотен предыдущих перерождений, одну жизнь за другой я тратил на практику покорности и учился смотреть на свою жизнь так смиренно
В комнате Быка витало персидское ощущение, старого такого Гуру Восточного Министра Двора временно принимающего наркотики в отдаленном городе и ни на минуту не забывающего что он обречен его неизбежно отравит жена Короля, из-за чего-то старого непонятного и злого о чем он не скажет ничего кроме "Хм-м-м-м."
Когда старый Визирь ездил со мною в такси выезжая в центр к связникам доставлявшим ему морфий, то всегда садился рядом и его костлявые колени стукались о мои — Он ни разу даже руку мне на плечо не положил когда мы с ним бывали в комнате, даже чтоб подчеркнуть что-либо или заставить меня слушать, но на задних сиденьях такси он становился стебово сенильным (думаю чтоб наколоть таксистов) и позволял своим вместе-коленям опрокидываться на мои, и даже обмякал на сиденье как старый ипподромный лишенец-игрок наваливаясь мне на локоть — Однако стоило нам выйти из такси и пойти по тротуару, как он шагал в шести или семи футах от меня, слегка отстав, как будто мы были не вместе, что было еще одним его трюком чтоб обмануть наблюдателей в его стране изгнанья ("Человек из Цинциннаты," говаривал он) — Таксист видит инвалида, уличная тусня видит старого хипстера идущего в одиночку.
Гэйнз был теперь сравнительно знаменитым персонажем который каждый день своей жизни в течение двадцати лет в Нью-Йорке крал по дорогому пальто и закладывал его за дурь, великий вор.
Рассказывал, "Когда я приехал в Мехико первый раз какая-то сволочь стибрила у меня часы — Я зашел в часовой магазин и начал жестикулировать одной рукой пока шарил (подцеплял) (выуживал) другой и вышел оттуда при часах, квиты! — Я был так зол что пошел на риск но парень так меня и не заметил — Я просто обязан был вернуть себе часы — Нет ничего гаже для старого вора — "
"Да уж подвиг украсть часы в мексиканском Магазине!" сказал я.
"Хм-м-м-мм."
Потом он посылал меня на задания: в лавку на угол купить вареной ветчины, нарезанной на машинке похожим на грека хозяином который был типичнейшим мексиканским торгашом-скупердяем среднего класса но ему как бы нравился Старый Бык Гэйнз, он звал его "Сеньор Гар-ва" (почти как на санскрите) — Затем я должен был тащиться в Сиэрз-Рёбак на Улицу Инсургентов покупать ему еженедельную Ньюс-Рипорт и журнал Тайм, которые он прочитывал от корки до корки в своем мягком кресле, улетев по морфию, иногда засыпая на середине предложения в Стиле Последнего Люса [1] но просыпаясь закончить его точно с того места где бросил, только чтобы заснуть снова на следующем же предложении, сидя там и клюя носом пока я уносился мечтами в пространство в обществе этого отличного и тихого человека — В его комнате, изгнания, хоть и мрачной, как в монастыре.
1
Генри Робинсон Люс (1898–1967) — американский редактор и издатель, один из основателей журнала Тайм (1923), основатель журналов Форчун (1930), Лайф (1936) и Спортс Илластрейтид (1954).
Еще мне приходилось ходить в супер меркадо и покупать его любимые конфеты, шоколадные треугольники наполненные кремом, остуженные — Но когда надо было сходить в прачечную он шел со мною лишь ради того чтобы подколоть старого работягу-китайца.
Обычно он говорил: "Опиум сегодня?" и изображал рукой трубку. "Не говори мне где."
И маленький усохший китаец-опиекурильщик обычно отвечал "Не знаю. Нет нет нет."
"Эти китайцы самые скрытные торчки в мире," говорит Бык.
Мы садимся в такси и снова едем в центр, он слабо навалился на меня со слабой ухмылкой — Говорит "Скажи водителю пусть тормозит возле каждой аптеки а сам выскакивай и покупай в каждой по трубочке кодеинетты, вот тебе пятьдесят песо." Что мы и делаем. "Нет смысла палиться перед всеми этими аптекарями. Чтоб они потом настучали на тебя." А по пути домой он обычно говорит таксисту чтоб тот остановился у Сине Такого-то и Такого-то, ближайшего кинотеатра, и идет лишний квартал пешком чтобы ни один таксист не узнал где он живет. "Когда я перехожу границу никто меня и не унюхает, потому что я пальцем жопу затыкаю."
Что за странное видение, старик переходящий пешком границу заткнув себе пальцем задницу?
"У меня есть резиновый палец которым врачи пользуются. Набиваю его дурью, засовываю — Никто не сможет меня унюхать потому что у меня жопа пальцем заткнута. Я всегда возвращаюсь через границу в другом городе," добавляет он.
Когда мы приезжаем с прогулки в такси домовладелицы приветствуют его с уважением, "Сеньор Гарв-а! Си?" Он отпирает свой висячий замок, открывает ключом дверь и впихивается к себе в комнату, которая сыра. Никакое количество чадного керосинового тепла не спасет. "Джек, если б ты в самом деле хотел помочь старику ты бы поехал со мной на Западное Побережье Мексики и мы жили бы в шалаше и курили бы местный опиум на солнышке и выращивали бы цыплят. Вот как я хочу окончить свои дни."
Его лицо худо, а белые волосы намочены и зализаны назад как у подростка. На нем лиловые шлепанцы когда он сидит в своем мягком кресле, торча по дури, и начинает перечитывать Очерк Истории. Он целый день читает мне лекции на всевозможные темы. Когда мне подходит время удаляться в свою мазанку на крыше и писать он говорит "Хм-мммм, еще рано, почему б тебе не посидеть еще немножко — "
Снаружи за розовыми шторами город гудит и мурлычет ночью ча-ча-ча. А он тут бормочет себе: "Орфизм вот тот предмет который должен тебя заинтересовать,
Джек — "И я сижу так с ним вместе когда он задремывает на минутку мне ничего не остается только думать, и часто я думал так: "Ну кто на целом свете, считая себя в здравом уме, мог бы назвать этого нежного старикана злыднем — вор он там или не вор, а где вообще воры… которые могли бы сравниться… с вашими респектабельными повседневными делами… воры?"
Если не считать тех разов когда он был свирепо болен от недостатка своего лекарства, и мне приходилось бегать с его поручениями по трущобам где такие его связники как Тристесса или Черная Сволочь сидели за своими собственными розовыми шторами, я спокойно проводил время у себя на крыше, особенно радовался звездам, луне, прохладному воздуху там в трех этажах над музыкалькой улицей. Я мог сидеть на краешке крыши и смотреть вниз и слушать ча-ча-ча из музыкальных автоматов в закусочных. У меня были мои маленькие вина, собственные меньшие наркотики (для возбуждения, для сна, или для созерцания, и в чужом монастыре к тому же) — и когда день заканчивался и все прачки засыпали целая крыша оставалась мне одному. Я расхаживал по ней взад и вперед в своих мягких пустынных сапогах. Или заходил в хижину и заваривал еще один котелок кофе или какао. И засыпал хорошо, и просыпался под яркое солнце. Я написал целый роман, закончил еще один, и написал целую книжку стихов.
Время от времени бедный старый Бык с трудом взбирался по витой железной лестнице и я готовил ему спагетти и он моментально засыпал у меня на постели и прожигал в ней дырку своей сигаретой. Просыпался и начинал лекцию о Рембо или о чем-нибудь другом. Самые длинные его лекции были об Александре Великом, об Эпосе Гильгамеш, о Древнем Крите, о Петронии, о Маллармэ, о Текущем Моменте вроде Суэцкого Кризиса того времени (ах, облака не замечали никакого Суэцкого Кризиса!), о прежних днях в Бостоне Таллахасси Лексингтоне и Нью-Йорке, о его любимых песнях, и истории о его старинном кореше Эдди Капрале. "Эдди Капрал заходил в один и тот же магазин одежды каждый день, разговаривал и шутил с продавцами и выходил с костюмом сложенным вдвое и засунутым под ремень уж не знаю как он это делал, у него какой-то прикольный трюк был. Мужик был торчком типа масляной горелки. Притащи ему пять гран и он раскумарится, полностью."
"Как насчет Александра Великого?"
"Единственный известный мне генерал который скакал впереди своей кавалерии размахивая мечом" и он снова засыпает.
И той ночью я вижу Луну, Цитлаполь по-ацтекски, и даже рисую ее на залитой лунным светом крыше общественной краской, голубой и белой.
Как пример, значит, моего мира в то время.
Но дела заваривались.
Взгляните на меня еще разок чтобы лучше во всем разобраться (сейчас я уже косею): — Я сын вдовы, в настоящее время она проживает с родственниками, без гроша в кармане. Все что у меня есть это летняя получка горного наблюдателя в жалких аккредитивах по 5 долларов — здоровый засаленный рюкзачище полный старых свитеров и пакетиков с орешками и изюмом на тот случай если я вдруг попаду в голодную полосу и прочие бродяжьи догоны — Мне 34, выгляжу нормально, но в джинсах и жутковатых прикидах народ боится даже взглянуть на меня поскольку я в самом деле похож на сбежавшего из психушки пациента у которого достанет физической силы и природного собачьего чутья чтобы выжить за воротами заведения кормиться и перемещаться с места на место в мире который с каждым днем постепенно становится все уже и уже в своих воззрениях на чудачество — Когда я шагал сквозь городки посреди Америки на меня подозрительно косились — Мне надо было жить по-своему — Выражение «нон-конформизм» было тем о чем я где-то смутно слыхал (у Адлера? Эриха Фромма?) — Но я был полон решимости радоваться! — Достоевский сказал "Дайте человеку его Утопию и он намеренно уничтожит ее с ухмылкой" и я был полон решимости с той же самой ухмылкой опровергнуть Достоевского! — К тому же я был видным алкашом который взрывался где бы и когда бы ни напивался — Мои друзья в Сан-Франциско говорили что я Безумец Дзэна, по крайней мере Пьяный Безумец, однако сидели со мною в полях под луной распевая и распивая — В 21 год меня списали с военного флота как "шизоидную личность" после того как я заявил флотским врачам что не выношу дисциплины — Даже сам я не могу понять как объяснить себя — Когда книжки мои стали знаменитыми (Бит Поколение) и интервьюеры пытались задавать мне вопросы, я просто отвечал им первое что приходило в голову — У меня не хватало духу сказать чтоб они оставили меня в покое, что, как позже посоветовал Дэйв Уэйн (замечательный тип с Большого Сюра) "Скажи им что ты занят интервью с самим собой" — Клинически, во время начала этой истории, на крыше над Гэйнзом, я был Амбициозным Параноиком — Ничто не могло остановить меня от писания большущих книг прозы и поэзии за просто так, то есть, без надежды когда-либо их опубликовать — Я просто писал их поскольку был «Идеалистом» и верил в «Жизнь» и расхаживал там оправдывая ее своими искренними каракулями — Довольно странно, эти каракули были первыми в своем роде на свете, я зачинал (сам того не ведая, скажете вы?) новый способ письма о жизни, никакой художественности, никакого ремесленничества, никакого пересматривания запоздалых соображений, сердцедробительная дисциплина испытания истинным огнем где не можешь вернуться но поклялся "говорить сейчас или навеки придержать язык" и все здесь невинная валяющая дальше исповедь, дисциплина того как сделать разум рабом языка без единого шанса солгать или дополнить мысль (в соответствии с изречениями не только Dichtung Warheit [2] Гёте но и Католической Церкви моего детства) — Я писал те манускрипты как пищу и этот в дешевых тетрадках по никелю штука при свече в нищете и известности — Известности себя — Ибо я был Ти Джин, и трудность объяснения всего этого и "Ти Джина" тоже заключается в том что те читатели кто не дочитал до этого места в предыдущих работах не знают предыстории — А предыстория такова что мой брат Жерар который говорил мне разные вещи перед своей смертью, хоть я ни слова и не помню, или может быть помню, или может быть помню несколько (мне было всего лишь четыре года) — Но говорил мне вещи о почтении к жизни, нет, по крайней мере о почтении к идее жизни, которое я перевел в том смысле что сама жизнь и есть Дух Святой -
2
Поэзии Правды (нем.)