Ангелы Опустошения

Шишш, шишш, шипит ветер принося пыль и молнию все ближе – Тик, говорит громоотвод принимая прядь электричества от удара в Пик Скагит, великая сила молчаливо и ненавязчиво соскальзывает сквозь мои защитные стержни и кабели и исчезает в землю опустошения – Никаких раскатов грома, только смерть – Шишш, тик, и у себя в постельке я чувствую как шевелится земля – В пятнадцати милях к югу чуть восточнее Рубиновой Горы и где-то поблизости от Ручья Пантеры надо думать неистовствует крупный пожар, громадное оранжевое пятно, в 10 часов электричество притянутое к жару бьет в него снова и там все вспыхивает катастрофически, далекое бедствие от которого я непроизвольно вскрикиваю «Оу уау» – Кто ж выжигает себе глаза плача там?

Гром в горах — утюг материнской любви

И в сгущенном электрическом воздухе я ощущаю воспоминание о Лэйквью-авеню около Льюпайн-роуд где я родился, однажды бурной ночью летом 1922 года с копотью оседающей на влажную мостовую, трамвайные рельсы наэлектризованы и сияют, мокрые леса за ними, моя апоклоптатическая паратоманотическая детсколяска дрыгрывается на крылечке блюза, мокрая, под фруктовым светошаром как весь Татхагата поет в горизональной вспышке и грум брум гром с самого дна чрева. Замок в ночи —

Около полуночи я так пристально выглядывал в темное окно что мне начали везде мерещиться пожары и вблизи тоже, целых три в самом Ручье Молнии, фосфоресцирующие оранжевые еле различимые вертикали призрачного пламени что вспыхивают и гаснут в моих роящихся наэлектрифицированных глазницах – Буря продолжает их убаюкивать проносясь где-то в пустоте и вновь ударяясь о мою гору, поэтому в конце концов я засыпаю – Просыпаюсь под стук дождя, серо, с надеждой серебристых дыр в небесах к югу от меня – там на 177° 16 где я видел большой пожар теперь вижу странную бурую заплату среди вездешних заснеженных скал показывающую где пожар бушевал и плевался во всенощном дожде – Вокруг Молнии и Коричного никаких признаков вчерашних пожаров-призраков – Туман сочится, дождь падает, день захватывающ и волнующ и наконец в полдень я чувствую как грубая белая зима Севера мчится ветром с Хозомина, ощущение Снега в воздухе, железно-серые и стально-голубые везде скалы – «Ух, во она какая ходкая!» ору я без передыха моя посуду после хорошего после восхитительного завтрака из блинчиков с черным кофе.

Дни идут — не могут остаться — Я не осознаю?

Я думаю это пока обвожу кружочком 15 августа в календаре и смотрю, уже 11.30 на часах а значит день наполовину кончился – Мокрой тряпкой на дворе стираю летнюю пыль со своих загубленных башмаков и хожу и думаю – Дверная петля уборной разболталась, труба сбита набекрень, мне придется ждать еще целый месяц чтобы порядочно вымыться, а мне плевать – Возвращается дождь, все пожары растратят свой порох – Во сне мне снится что я оспаривал какое-то желание Эвелин жены Коди касательно их дочери, на какой-то солнечной барже с домиком в солнечном Фриско, и она одаряет меня мерзейшим взглядом в истории ненависти и посылает мне электрический разряд что волной шока сотрясает мне все нутро но я полон решимости не бояться ее и держусь за свои соображения и продолжаю спокойно говорить не вылезая из кресла – Та же самая баржа где мать развлекала Адмиралов в одном старом сне – Бедная Эвелин, она слышит как я соглашаюсь с Коди что было глупо с ее стороны отдавать единственный торшер епископу, над немытыми тарелками сердце у нее колотится – Бедные человеческие сердца колотятся везде.

29

В тот дождливый день, согласно обещанию что я дал себе в память о чудесном рисе по-китайски который Джарри приготовил в апреле для нас в хижине долины Милл-Вэлли, я сделал на горячей печке сумасшедший китайский кисло-сладкий соус, состоящий из зелени репы, кислой капусты, меда, патоки, красного винного уксуса, свекольного маринада, соусного концентрата (очень темного и горького) и пока он закипает на плите а на котелке с рисом пляшет крышка я расхаживаю по двору и говорю «Китайська обед всигда осень холосо!» и вспоминаю с налету своего отца и Чина Ли в Лоуэлле, вижу кирпичную стену за стеклами кабинок ресторана, душистый дождь, дождь красного кирпича и китайских обедов на Сан-Франциско через одинокие дожди равнин и гор, вспоминаю плащи и зубастые улыбки, это обширное неизбежное видение с бедной обманутой рукой чего? – тумана – тротуаров, или же города, сигарного дыма и уплаты у стойки, и как Китайские Повара всегда зачерпывают круглый черпак риса который подается вам прямо в кабинку вместе с безумно ароматными – «Китайська обед всигда осень холосо» – и я вижу поколения дождя, поколения белого риса, поколения кирпичных стен со старомодными красными неоновыми вывесками что мигают на них как теплый компост пламени кирпичной пыли, ах сладкий неописуемый зеленеющий рай бледных попугайчиков и тявкающих дворняжек и старых Дзенских Психов с посохами, и фламинго Катая, которых видишь на изумительных Вазах Династии Мин и других династий поскучнее – Рис дымящийся, запах его так богат и лесист, вид его чист как несущиеся облака озерной долины как сегодня с китайська обедом когда ветер побуждает их струиться и роиться над позициями молодых елей, к грубой мокрой скале —

30

Мне снятся женщины, женщины в узеньких трусиках и небрежном неглиже, одна сидит рядом и застенчиво убирает мою вялую руку со своего местечка в мягком валике плоти но даже тогда я не делаю ни малейшего усилия так или иначе рука остается где была, остальные женщины и даже тетушки наблюдают – Наступает миг когда эта жуткая заносчивая стерва которая была моей женою отходит от меня в туалет, высокомерно, говоря что-то гадкое, я смотрю на ее худую попу – я натуральный придурок в бледных домах порабощенный похотливой тягой к женщинам которые меня ненавидят, они разлатывают свою продажную плоть по всем диванам, это все один мясной котел – все это безумие, мне следует отречься и выдать им всем по первое число и рвануть дальше по чистым рельсам – Я просыпаюсь радостный оттого что спасен в глухомани гор – За этот горбатый валик плоти с сочной дыркой я бы просидел вечности ужаса в серых комнатах освещенных серым солнцем, с фараонами и алиментщиками, у дверей а за ними тюрьма? – Это кровоточащая комедь – Великие Мудрые Стадии жалостного понимания что характеризует Величайшую Религию ускользают от меня когда дело доходит до гаремов – Гарем-парим, это все уже на небесах – благослови их все их блеющие сердца – Некоторые агнцы женского полу, у некоторых ангелов женские крылья, в конце концов все это матери и простите мне мою сардонию – извините меня за мою течку.

(Хо хо хо)

31

22 августа такая смешная дата в моей жизни, то был (несколько лет) кульминационный (почему-то) день когда проводились самые крупные мои гандикапы и дерби в Торфе которые я проводил ребенком в Лоуэлле, скаковые мраморные шарики – К тому же это был август прохладный конец лета, когда деревья звездных ночей шелестели с особой роскошью за моим открытым окном с летней рамой и когда береговой песок становился прохладным на ощупь и маленькие раковинки поблескивали в нем и поперек лунного лика проносилась Тень Доктора Сакса [17] – Ипподром «Могикан-Спрингз» был особым кондовым туманным скаковым кругом на западе Массачусетса где призовой фонд поменьше а завсегдатаи и жокеи постарше и выдержанные лошади и конюхи из Восточного Техаса и Вайоминга и старого Арканзаса – Весной там проводились Могиканские Дерби обычно для кляч-трехлеток, но большой Августовский Гандикап был поистине народным событием на которое стекалось лучшее общество Бостона и Нью-Йорка и вот тогда-то Ах когда лето кончалось, у результатов скачек, у имени победителя, появлялся осенний аромат так пахнут яблоки уже собранные в корзины Долины и сидр и трагическая конечность, а солнце заходит за старые конюшни «Могикана» последним теплым вечером и вот луна уже светит печальноликая сквозь первые железные и массированные концентраты Осенней тучи и скоро станет холодно и все сделано —

17

См. роман Джека Керуака «Доктор Сакс» (1959).

Пацанячьи сны, и весь этот мир не более чем один большой сон сделанный из вновь разбуженного материала (чтобы вскоре пробудиться еще раз) – Что может быть прекраснее —

Чтобы завершить, увенчать и драматизировать мое 22 августа, именно того числа, в день когда в 1944 году был освобожден Париж, меня выпустили из тюрьмы на 10 часов чтобы я смог жениться на своей первой жене жарким нью-йоркским полднем в окрестностях Чэмберс-стрит, вместе со свидетелем-детективом с револьвером в кобуре – как далек этот крик от грустно-задумчивого Ти Пусса [18] с его головными болями, его аккуратно заполненными формулярами для «Могикан-Спрингз», его невинной комнаткой, до заматеревшего злого на вид моряка на буксире у легавого который женится в кабинете у судьи (поскольку районный прокурор посчитал будто невеста беременна) – Далекий крик, я так деградировал тогда, в тот август месяц, отец даже не желал со мною разговаривать, не говоря уж о том чтобы брать меня под залог – Нынче августовская луна сияет сквозь драные новые тучи которые не августпрохладны а августхолодны, и Осень в самом внешнем виде елей когда они маячат на фоне далеко-нижнего озера в послесумеречье, все небо снежно-серебристо и ледяно и дышит туманом мороза, это скоро закончится – Осень в Долине Скагит, но как же мне забыть Осень еще безумнее в Долине Мерримак где она бывало хлестала серебряную стонавшую луну слюнями холодного тумана, пахла садами и дегтярными крышами чернильно-ночных цветов которые пахли так же богато как и ладан, древесный дым, дым листвы, речной дождь запах холода на штанишках до колен, запах отворяемых дверей, двери в Лето открылись и впустили ненадолго ликующую осень с ее яблочной улыбочкой, а за осенью ковыляет старая искристая зима – Невообразимая потаенность закоулков между домами в Лоуэлле в первые Осенние ночи, будто амини падали подле сестер там – Индейцы в зевах дерев, индейцы в подошвах земли, индейцы в корнях дерев, индейцы в глиноземе, индейцы там – Что-то стрелой проносится мимо, не птица – Шлепки каноэ, озеро в лунном свете, волк на холме, цветок утрата – Поленница, амбар, лошадь, коновязь, изгородь, мальчик, земля – масляная лампа, кухня, ферма, яблоки, груши, дома с привидениями, сосны, ветер, полночь, старые одеяла, чердак, пыль – Изгородь, трава, ствол дерева, тропинка, старые увядшие цветы, старая кукурузная шелуха, луна, расцвеченные сгустки облаков, огни, магазины, дорога, ноги, башмаки, голоса, витрины лавок, двери открываются и закрываются, одежда, жар, конфетка, озноб, восторг, тайна —

18

От фр. pousse – маленький росток, побег. Вариант ласкового прозвища, данного Керуаку матерью в детстве.

32

Насколько я вижу и насколько меня это касается, так называемая Лесная Служба не более чем фасад, с одной стороны смутная Тоталитарная правительственная попытка ограничить использование леса людьми, говоря им что нельзя разбивать лагерь тут или ссать там, что незаконно делать вот это а разрешается делать вон то, в Незапамятной Глухомани Дао и в Золотом Веке и в Тысячелетиях Человека – во-вторых это фасад для интересов лесодобычи, а чистые результаты всего таковы, что «Косметическая Бумага Скотта» и подобные ей компании валят эти леса за годом год при «содействии» Лесной Службы которая так гордо хвастается количеством погонных футов доски на весь Лес (как будто я владею хоть дюймом этой доски хоть не могу здесь ни поссать ни палатку поставить) результат, чистый, таков что люди по всему миру подтирают себе зад прекрасными деревьями – Что же касается молнии и пожаров, кто, какая американская личность теряет, когда сгорает лес, и что по этому поводу делала сама Природа миллион лет до сегодняшнего дня? – И в таком вот настроении я лежу на своей койке лунной ночью на животе и созерцаю бездонный ужас мира, с этого наихудшего из всех мест в мире, набор улиц Ричмонд-Хилла за Ямайка-авеню сразу на северо-запад от Ричмонд-Хиллского Центра я полагаю куда как-то жарким летним вечером когда Ма (1953) навещала Нин на юге я шел как вдруг поскольку был совершенно подавлен чуть ли не до степени подавленности той прогулки которая у меня была ночью перед тем как умер отец, и будучи на тех улицах однажды зимней ночью я позвонил Мадлен Уотсон чтоб назначить ей свиданье и узнать не выйдет ли она за меня замуж, какой-то приступ безумия таким я подвержен, я точно «безумец бродяга и ангел» – осознавая что на земле нет места где этот бездонный ужас можно рассеять (Мадлен удивилась, испугалась, сказала что у нее есть постоянный парень, должно быть до сих пор недоумевает все эти годы спустя зачем я позвонил или что это со мной такое было) (или может быть тайно меня любит) (мне только что было видение ее лица в постели рядом со мной, трагические прекрасные темные итальянские черты ее лица столь изборождаемого слезами, столь целовабельного, крепкого, милого, как я и думаю) – думая если бы даже я жил в Нью-Йорке, бездонный ужас бледнолицых рябых телевизионных актеров на фуршетах в узких серебристых галстучках и полнейшая гнетущесть всех продуваемых ветром квартир Риверсайд-драйв и Восьмидесятых улиц где они всегда живут или холодной январской зари на Пятой авеню с помойными баками аккуратно выровненными перед мусоросжигателями во дворе, холодная безнадежная по сути злобно настроенная роза в небесах над когтистыми деревьями Центрального Парка, нет места отдохнуть или согреться потому что не миллионер а если б даже и был им то всем было бы плевать – Бездонный ужас луны освещающей Озеро Росс, елей которые не могут тебе помочь – Бездонный ужас Мехико в соснах больничной территории и индейских детишек за рыночными прилавками вкалывающих в субботу вечером до ужасного поздна – Бездонный ужас Лоуэлла с цыганами в пустых лавчонках на Миддлсекс-стрит и безнадега простершаяся над ними до центральной железнодорожной линии «Б-и-М» разрезанная Принстон-бульваром где деревья которым наплевать на тебя растут у реки безучастности – Бездонный ужас Фриско, улиц Северного Пляжа туманным утром в понедельник и равнодушных итальянцев покупающих сигары на углу или просто глазеющих по сторонам или пожилых негров-параноиков которые думают что ты их оскорбляешь или даже свихнувшихся интеллектуалов принимающих тебя за агента ФБР и сторонящихся тебя на страшнейшем ветру – белые дома с большими пустыми окнами, телефоны лицемеров – Бездонный ужас Северной Каролины, кирпичных переулочков после кино зимней ночью, крохотных городков Юга в январе – фу, в июне – Джун Эванс умершая в иронии прожив на виду у всех, вот именно, ее неведомая могилка щерится мне в лунном свете говоря что все правильно, правильно проклято, правильно избавлено – Бездонный ужас Китайского квартала на рассвете когда с лязгом захлопываются крышки мусорных баков а ты проходишь пьяный и тебе отвратительно и стыдно – Бездонный ужас повсюду, я почти могу вообразить себе Париж, Пужадисты [19] ссут с набережной – Печальное понимание вот что означает состраданье – Я отрекаюсь от попытки быть счастливым. Все равно это дискриминация, оцениваешь сё и обесцениваешь то и поднимаешься и опускаешься но будь ты как пустота лишь неподвижно смотрел бы в пространство и в том пространстве хоть и видел бы высокомерных людей в их любимых разнообразных выставочных мехах и доспехах фыркающих и надувшихся на лавках того же самого парома везущего всех нас на другой берег но все равно смотрел бы в пространство ибо форма есть пустота, а пустота есть форма – О золотая вечность, эти жеманные самодовольные олухи в твоем проявлении вещей, возьми их и поработи своею истиной которая навечно истинна навсегда – прости мне мои человеческие промашки – я мыслю следовательно умираю – я мыслю следовательно рождаюсь – позволь мне быть неподвижным как пустота – Как счастливый ребенок заблудившийся в неожиданной грезе и когда дружок обращается к нему он не слышит, дружок пихает его он не шевелится; в конце концов видя чистоту и истинность его транса дружок лишь наблюдает в изумлении – никогда не сможешь снова стать таким чистым, и выпрыгиваешь из таких трансов со счастливым блеском любви, побывав во сне ангелом.

19

Пужадизм – популистское движение в защиту мелких торговцев и ремесленников, основанное французским крайне правым политиком Пьером Пужадом (1920–2003) в 1953 г. Впоследствии термин стал обозначать воинственный мелкособственнический протест против толстосумов и аристократов с антиинтеллектуальных позиций во имя «маленького человека» и «здравого смысла».

33

Легкий базар по радио между наблюдателями однажды утром вызывает смех и воспоминание – чистый ранний солнечный свет, 7 утра, и слышишь такое: «30 десять-восемь на сегодня. 30 слышимость хорошая». В смысле станция номер 30 вышла на сегодня в эфир. Затем: – «32 тоже десять-восемь на сегодня», сразу же вслед за нею. Затем: – «34, десять-восемь». Затем: – «33, десять-семь на десять минут». (Не будет в эфире десять минут.) «Добрый день, мужики».

А сказано таким ярким ранним утренним искаженным помехами голосом студентиков из колледжа, я вижу как они выходят из общаг по утрам в сентябре в своих свежих кашемировых свитерах и со свежими книжками идут по росистым газонам и перебрасываются шутками просто так, их жемчужные зубы и нетронутые одежды и гладкие волосы, вы б решили что молодежь именно такие вот жаворонки и не бывает нигде на свете никаких неопрятных бородатых парней ворчащих в бревенчатых хижинах и таскающих воду с пердлявыми комментариями – нет, одни лишь свежие милые молодые люди чьи отцы зубные врачи и преуспевающие профессора отошедшие от дел они широко шагают легко и радостно по девственным лужайкам к интересным темным полкам университетских библиотек – о черт кому какое дело, когда я сам был таким студентиком то спал до 3 пополудни и установил новый рекорд Коламбии по пропуску занятий за один семестр и мне до сих пор не дают покоя сны об этом где я в конце концов забываю что это были за занятия и кто преподаватели а сам шатаюсь отрешенно будто турист какой среди руин Колизея или Пирамиды Луны среди громадных 100-футовых разбомбленных заброшенных зданий с привидениями слишком изысканных и слишком призрачных в таких занятий не проведешь – Ну что ж, маленьким альпийским елочкам в 7 утра нет дела до подобных вещей, они лишь выделяют росу.

34

Октябрь для меня всегда замечателен (стучу по дереву), вот почему я всегда о нем так много болтаю – Октябрь 1954 года был диким спокойным, я помню старую кукурузную кочерыжку которую начал курить в тот месяц (живя в Ричмонд-Хилле с Ма) засиживаясь ночами допоздна пока сочинял одну из своих тщательных прозаических (намеренно прозаических) попыток очертить Лоуэлл во всей его целостности, заваривал себе кофе с молоком полуночами с горячим молоком и «Нескафе», наконец совершил поездку автобусом в Лоуэлл, со своей пахучей трубкой прогуливался по призрачным улицам рождения и детства раздувая ее, жуя красные крепкие «макинтоши», одетый в японскую рубашку из шотландки с белыми и темно-коричневыми и темно-оранжевыми узорами, под голубым пиджаком, в белых башмаках (черная каучуковая подошва) отчего все по-сибирски унылые обитатели Сентервилля таращились на меня а я соображал: в Нью-Йорке это обычный наряд а в Лоуэлле выглядит ослепительно и даже женственно, хотя мои штаны были просто унылыми старыми коричневыми вельветками – Да, коричневые вельветовые штаны и румяные яблоки, и моя кукурузная трубка и большой кисет с табаком засунутый в карман, тогда еще не затягивался а просто пыхал, гулял и пинал листву засыпавшую доверху канавы как прежде как я бы делал в четыре года, октябрь в Лоуэлле, и изумительные ночи в гостинице в Трущобах (гостиница «Депо-Чэмберс» возле старого депо) с моим завершенным буддистским или скорее вновь пробужденным пониманием этого сна этого мира – славный октябрь, закончившийся поездкой обратно в Нью-Йорк сквозь лиственные городишки с белыми колокольнями и старой сухой бурой новоанглийской землей и молодыми сочными студенточками из колледжей перед автобусом, приехав на Манхэттен в 10 вечера на сверкающий Бродвей покупаю пинту дешевого вина (портвейн) и иду пешком и пью и пою (присасываясь к горлышку на стройках 52-й улицы и в парадных) пока на Третьей авеню мне не попадается на тротуаре сама Эстелла старая моя страсть с целой компанией народу среди коего ее новый муж Харви Маркер (автор «Нагих и обреченных») поэтому я просто даже не смотрю а ниже по улице сворачиваю как только сворачивают они, любопытные взглядики, а я подрубаюсь по дикости нью-йоркских улиц, думая: «Мрачный старый Лоуэлл, хорошо что мы из него уехали, взгляни как народ в Нью-Йорке будто бы непрерывно карнавалит и праздничает и у них Субботняя Ночь веселья – что еще делать в этой безнадежной пустоте?» И я шагаю в Гринич-Виллидж и вхожу в бар (хеповый кошак) «Монмартр» уже клевый и заказываю пива в тусклом свете набравшихся негров-интеллектуалов и хипстеров и торчков и музыкантов (Аллен Игер) а рядом со мною негритянский пацан в берете который говорит мне