Аника

Когда стихли прощальные восклицания, дверь открылась и на пороге появился силуэт Аники. Ее лица я не видел, так как свет, пришедший с ней, показался моим глазам нестерпимым, но вся ее поза - вскинутая горделиво голова, упертые в бедра кулаки - словно кричала о раздражении.

– На меня напали, - прохрипел я, - в Байберри… Тебе лучше спустить меня в погреб…

– Какого дьявола ты делал в Байберри? – прервала она меня, оттолкнулась бедром от косяка и, приблизившись, нервными движениями закопошилась, проверяя мою повязку, - Почему не остался в Керси?

– Там… женщины пропадают. На меня обратили внимание. Я решил уйти… Но и в Байберри…

– Ты как-то к этому причастен?

– Что?! Вовсе нет!

– Тогда почему удрал?

Я не знал, что ответить. Все было и так ясно, но я, как обычно, выглядел полным идиотом. Аника вздохнула, потом достала из складок платья крошечную – с наперсток – склянку и вылила ее содержимое на мою рану. Я завизжал. Никогда не думал, что мое горло может издать такой женский звук, но боль была… всепоглощающая!

– Тихо. Не дергайся, - она снова перевязала меня, - Считай, я отдала тебе самое дорогое.

– Чт.. что это? – прохрипел я, извиваясь в страшных судорогах. Казалось, мой бок прижигают каленым железом и поливают сверху жёлчью.

– Лекарство. Оно поможет тебе выжить, - ответила она и тут же ушла, прикрыв дверь.

Не представляю, сколько дней я провел в страшных муках и одиночестве. Она приходила регулярно, но только, чтобы поменять повязку, дать мне воды или накормить. Ни о каких разговорах или … чувствах речь даже не шла. Я понимал, что она злится. Чувствовал, что нарушил ее планы. И планы эти… Но я гнал от себя подозрения.

К ней по-прежнему ежедневно приходили. Кому-то она предписывала немедленно явиться, как только… ну, в общем, как прекратятся некоторые естественные отправления женского организма, другим же наказывала прийти лишь по рождении ребенка и непременно весной. Я изо всех сил пытался разобраться, но слыша лишь обрывки фраз и приглушенный бубнеж за дверью, так и не сумел. Единственное, что я уяснил, что ее посетительницы делились на два лагеря – те, кто беременел естественным путем с небольшой помощью с ее стороны, и… другие. Первые «наблюдались» до родов, а потом могли быть свободны. А другие должны были потом приводить к ней детей до достижения определенного возраста. И, как я понял, сопоставив все виденное и слышанное – именно эти дети должны были закрывать ручонками глаза и стоять спиной на усыпанной щебнем дорожке. И, возможно, получить полешком по голове…

Конечно, я попытался спросить о том, что видел. Но Аника заявила, что это была галлюцинация, вызванная кровопотерей, и то, что я лежу на за этой самой дверью в ее постели – прямое тому доказательство. Звучало это неубедительно, но она и не стремилась в чем-то меня убеждать или разубеждать. Ей было плевать на мои подозрения и домыслы. Все, что я видел – это крайнее раздражение и неприкрытое желание моего скорейшего ухода.

Поэтому, как только ко мне стали возвращаться силы, я решил уйти. Аника, наблюдая за моими неуклюжими сборами, выдохнула с облегчением и даже из вежливости не попыталась меня остановить. То, что я принимал если не за любовь, то за привязанность с ее стороны, угасло. Хотя кого я обманываю! Она лишь изображала эти чувства, пока я был ей нужен… Впрочем, могу сказать, что и я с удивлением обнаружил, что не испытываю страданий от окончания наших странных отношений. Освобождение и легкий стыд – вот и все, что я чувствовал.

Во время нашего последнего ужина, я украдкой наблюдал за ней и удивлялся, почему так мучился от тоски по ней на протяжении почти трех лет. Нет, она по-прежнему была самой красивой женщиной в моей жизни. Но… красота ее, как мне теперь виделось, была лишена индивидуальности, словно у мраморной статуи. Огромные глаза, изящный нос, пухлые губы и брови вразлет, ямочка на подбородке, чудесные золотые кудри и потрясающе женственная фигура… Оно все это больше не будило во мне той чудовищной похоти, казалось стереотипным и кукольным… неживым. Сейчас я уверен, что это потому, что она сама отпустила меня. Я ей был больше не нужен и даже мешал, нес угрозу.

– Передай соль, - попросила она.

Я пододвинул ей солонку, стараясь не коснуться ее руки.

– Аника… женщины – беременные – пропадают… По всем окрестным селениям…

– Я слышала, - Она подняла на меня серые, лучистые глаза.

– Это как-то связано с… тобой?

– Конечно, ведь это благодаря мне большинство местных женщин беременеют.

– Я имею в виду…

– Ты лучше спроси мужей, где их жены, - перебила она меня, - Они приходят и рассказывают про своих козлоногих благоверных. В большинстве случаев, именно муж виноват в том, что женщина не может понести, ибо тот стручок, что болтается у него между ног, годен разве что справить малую нужду. И козлоногий знает об этом, но, чтобы сохранить лицо перед своими трактирными дружками, обвиняет в бесплодности жену. Женщина идет ко мне за помощью, и я помогаю. А потом благоверный встаёт на дыбы и обвиняет её в неверности. Так, может, сначала стоит поискать бедняжек прикопанными на задних дворах их собственных домов?

Я вспомнил того доходягу в Керси в последний вечер. Как тот утверждал, что его женщина не могла понести от него… Что если он перед этим, действительно, тюкнул ее топориком, закопал, а потом пошел лить слезы в кабак?

Я опустил глаза в тарелку.

– Я трачу собственную кровь, чтобы помогать им, - произнесла Аника жестко, - Это больно и тяжело, но я делаю это, ибо это мое предназначение!

– Я знаю, - ответил я тихо, - Прости. Я просто получил пару уколов под ребра, выполняя твое предназначение и теперь пытаюсь понять, как это могло случиться…

– Ты мне помогал, - Аника вдруг изменилась, на несколько томительных мгновений превратившись из мраморной статуи обратно в ту сияющую, прекрасную и желанную женщину, ради которой я готов бы умереть, - И я благодарна тебе за твою помощь. Но больше я не собираюсь тебя ставить под удар, милый. Иди и живи, наконец, своей собственной жизнью.

Ее слова были, как бальзам, как… благословение. Я едва удержался от того, чтобы не встать немедленно перед ней на колени, но она потянулась за блюдом со свежим редисом, и я снова видел лишь статую. Да и слова ее уже не казались мне благословением. Ее бесстрастный, мраморный профиль словно говорил: «Ты мне помог, но в конце концов промахнулся и больше уже не сможешь помочь. А потому вали на все четыре стороны».

Утром она проводила меня. Как всегда, сунула денег. И я взял их. У меня еще было достаточно на несколько месяцев безбедной жизни, но я решил, что лишними не будут. Тем более, что я видел, что деньги ей ни к чему. Казалось, она вообще слабо понимает их смысл, когда все, что необходимо, растет прямо в ее бесовском доме.

Я все ждал, что она спросит, куда я направляюсь, и даже заранее приготовил ответ. Де, в Ливерпуль и там, через Атлантику… Но она не спросила. Думаю, ей было все равно.

Я прошагал до основания дорожки и оглянулся. Дверь уже была закрыта. Некоторое время я разглядывал ее байшин. Впервые он показался мне лишь картонной декорацией для спектакля – какой-то плоский и словно наспех нарисованный.

…

Узник надолго замолчал, а отец Коллум покрутил колесико лампы. Пламя разгорелось сильнее, и он снова мог различить кудлатую, массивную фигуру уныло восседавшую за покрытой ржавчиной решеткой. Он глянул наверх. Свет почти ушел из окон-бойниц, превратив их в темно-серые прямоугольники.