Анимация от Алекса до Я, или Всё включено
Шрифт:
— Да, да, приятного аппетита. ха-ха.
— Впрочем, он неплохо сложён и выглядит мило с этой улыбкой идиота. У вас есть диплом идиота?
— Да, да.
— Но он же дикарь. Никогда не знаешь, чего ждать от дикаря. Вы не расскажете нам, чего от вас ждать?
— Да, да.
— Так расскажите, мы послушаем такого глупого мальчика как вы.
— Да, ха-ха.
Так могло продолжаться долго да и продолжалось, пока я не выучил фразу свидетельствующую, что «я плохо говорю на немецком, но изучаю его, поскольку мне доставляет удовольствие беседовать с такими приятными людьми как вы». Сокращение этой фразы до «я плохо говорит как немец» также заставляло их лица морщиться, ровно как и использование в общении английского языка. К употреблению коего они прибегали с явным неудовольствием да и то, если речь шла о жизненной необходимости и спасении общемировых ценностей. Может действительно миф о превосходстве арийской расы и
Ту же аналогию с закладкой уже советских стереотипов можно проследить и в наших бабушках и дедушках, со своими причудами, взглядами, которые мы иногда не в силах понять из-за другого воспитания.
Другое дело — молодые бюргеры. Эти ребята уже являлись космополитами, превосходно владели и не стеснялись использовать язык туманного Альбиона. Да и общаться с ними было действительно просто, ввиду отсутствия признаков снобизма в разговоре.
Следующая фаза социально-этнического стеснения наступала для меня, когда заканчивался «энтранс». Приходила пора насыщать свой организм строительно-вкусовым материалом. В это время в ресторан заявлялись Натали с Уром, которые примерно в течение моей первой испытаттельной недели оставались в отеле, приглядывая за нашей деятельностью и согласуя рабочие моменты с администрацией отеля.
Памятуя о наказе Натали продолжать работать во время принятия пищи, разделяя трапезу вместе с гостями, я отчаянно метался с тарелками по ресторану меж столиков и жующих всевключенцев, тщетно пытаясь услышать родную речь и подсесть к землякам. Но нет, наше и без того немногочисленное представительство было самым голодным и являлось к открытию ресторана. И за те полчаса, что я стоял на входе, успевало насытиться и покинуть вскармливающее лоно турецко-шведской столовой.
В этот час в ресторане оставались лишь пожилые немецкие компашки и, следящие за моими хаотичными перемещениями, Натали с Уром. В эти моменты я завидовал Мусти, вернее его среднему знанию немецкого. И сожалел, что не изучал язык Шиллера и Канта в школе в последнем классе, когда была такая возможность. На немецком я знал помимо «ахтунга» и «зергута» только «der cluge hund» — умная собака, «ich bin matrossen» — я был матросом, «das ist fantastish», «nicht ferstein» и парочку смешных слов вроде «штангенциркуль», «гевонлишь» и «абкхёкля» — но уже без знания их перевода. Согласитесь, с таким глубоким познанием сложно поддерживать разговор на достойном уровне.
Я даже не знаю, возражали ли немцы. Вернее, насколько сильно они возражали, ужинающие зачастую пожилыми парочками, против присутствия моей персоны в их заботливо фаршированном крабовыми салатиками гнездышке.
А дело происходило следующим образом. Сразу после вежливо произносимого мной «гутенаппетит» я нагло подсаживался рядом c бюргерской пожилёжью. Выставлял свою тару с провиантом, сдвигая иной раз их тарелки к краю, и очень выразительно жевал, периодически поднимая взгляд на представителей баварского народа, надеясь на то, что издалека это яростное, но молчаливое пережёвывание сойдёт за дискуссию, и начальство не станет меня вновь отчитывать. Я не смел открыто признаться Натали о невладении языком баварских пиводелов, поскольку, должно быть, в астральном запале, указал в своей анкете о знании этого языка гордых сынов Франкфурта и Мюнхена на среднем школьном уровне, то есть маленько присочинил. Ну, хорошо, принципиальный читатель, не маленько — наврал с три короба. Нежелание оказаться петухом гамбургским и природно-ослиное упрямство призывали меня продолжать играть роль Штирлица. И к слову Натали обмолвилась, что первоначально в этом отеле аниматоры питались вместе с обслуживающим персоналом. То есть никакого выбора блюд — ешь, то что осталось. Ужин, после закрытия ресторана, то есть полуночный — в общем условия не ахти. Так Натали добилась позволения со стороны администрации отеля есть в ресторане аниматорам наравне с гостями, но разделяя с ними стол. Так как убедила хозяина, что это часть нашей работы — взаимодействие с гостями — «гест контакт», служит всеобщему процветанию отеля, улучшению настроения гостей путём общения с весёлой молодёжью и прочие плюсы в том числе рекламно-оповестительные. Так что в случае неисполнения своей роли — застольной весёлой молодёжи мы были бы вынуждены откатиться назад и питаться вместе с обслуживающим персоналом где-то на кухонных закромах и задворках, среди чадящих котлов и грязных раковин, на немытых столешницах, с остатками требухи и потрохов, не имея права на шведский стол и салфеточно-скатерный сервис.
Как бы то ни было, я фрицеупорно восседал в чужеродной для себя компании и жевал, пытаясь
абстрагироваться от изумлённых лиц и получить удовольствие от турецких изысков пятизвёздочной кулинарии общепита. Немцы пытались поначалу получить какое-то объяснение такому неожиданному вторжению в их тихую гавань уюта из томатного супчика с картофельной запеканкой. Но эти попытки были неудачны, поскольку наталкивались на яростную стену молчаливого перемалывания пищи, которая периодически сопровождалась попытками дружелюбно улыбнуться с моей стороны, что делало для меня ситуацию более комичной, а для них более пугающей. При этом я ещё добавлял кивки и мотания головой, чтобы для наблюдающих со стороны не оставалось никаких сомнений в реальности разговора. После бесплодных попыток получить объяснения с моей стороны, бюргеры продолжали общаться между собой. Но уж совсем пугать я их не желал, дабы они не подали жалобу на вторжение в личное пространство и на странное поведение. Тогда беседа происходила следующим образом, во всяком случае, я её так интерпретировал:— Гутенаппетит.
Пауза, логический анализ пополам с недоумённым осмыслением.
— Добрый вечер. И вам приятного аппетита.
— Зергут, — я пытался использовать свои лингвистические познания на всю катушку.
— Вы говорите на немецком?
— Я, я, зер гут.
— Клаус, кто этот молодой человек? Почему он ставит к нам свои тарелки? Он что, собирается ужинать с нами? Но почему? Ведь есть много свободных столиков.
— О, не беспокойся Гретта. Я его видел у входа. Этот мальчик что-то вроде клоуна, видишь на нём фрак артиста. Наверное, он будет нас развлекать.
— Но зачем, милый Клаус?
— Я думаю, это его работа. Это так? — уже обращаясь ко мне.
— Я, я. Дас ист фантастиш, — указывал я на рыбу в скляре.
— Но, Клаус, он, похоже, не понимает тебя. Вы понимаете по-немецки?
— Я, я. Дас анимасьон, — развожу руками вокруг себя, выдавливал из себя крохи словарного запаса, импровизируя на ходу.
— Гретта, мне сдаётся, молодой человек ничего не понимает. Судя по этому ужасному акценту, он из этой варварской восточной страны — России. Где господствует холера, пьянство и наглые олигархи.
— Из России? Какой ужас! Но почему он так странно жуёт, постоянно показывая зубы, Клаус? Он меня пугает.
— Ну он, наверное, необразованный дикарь, не имеющий понятия о культуре принятия пищи и застольном этикете. Не обращай внимания.
— А как же развлечение, он покажет нам фокусы?
— Молодой человек. Фокусы, развлекать. Понимаете?
— Я, я, зергут. Дас ист фантастиш, — и переключаю их внимание на аналог мясного салата, который я принёс из дальнего зала. Делаю вид, что облизываю пальцы и поглаживаю ладонью живот.
— Милая Гретта, наверное, он слишком голоден. Я слышал, что у них в России страшный голод.
— Бедное дитя, действительно он ест как дикарь. Ладно, пускай отъедается. Наверное, он скучает по дому, по своей семье. А мы напомнили ему о своих дедушке и бабушке, вот он и сел с нами.
— Бедный мальчик. Кушай, кушай. Не будем тебе мешать.
Ещё какое-то время они переговаривались, затем переключали внимание на томатные супчики с пампушками, и я мысленно переводил дыхание — ещё один ужин стыда я пережил.
Неприятность случалась, если мимо доводилось проходить Бобу. Хорошо, что я успевал держать необходимый угол обзора и вовремя замечал его шаркающую, заваливающуюся налево походку. Мне надо было создавать уже не только иллюзорную видимость разговора, но и на самом деле беседовать. Вот как я пыжился в эти напряжённые для меня секунды. Штирлиц и его последователи могли бы гордиться мной.
— Я, зергут, — заслышав шарканье, начинал я диалог в середине ужина. Случалось это весьма неожиданно для немцев, ведь они привыкли к безмолвным гримасам, привыкли, что эта «обезьянка» странно лыбится, но ест молча. А тут на тебе. Делал небольшую паузу и указывал на себя, небрежно откидываясь на стуле назад: — Иш бин матроссен. Я, я.
Последнее «да, да» я произносил как «правда, правда», словно этой фразой, что я был матросом, поведал им историю всей свой жизни, подробности которой их крайне должны были интересовать. Они удивлённо смотрели на меня, отложив пампушки в сторону, и это моё «правда — правда» было столь в тему, что у постороннего человека, могло сложиться впечатление, что мы ведем приятельскую беседу.
— Ммм, даст ист фантастиш, — я указывал вилочкой на свой десерт, словно предлагая им незамедлительно попробовать. Прикладывался к чашке чая, прежде чем они успевали отреагировать на мою бурную и столь внезапную казуально театральную речь после продолжительного молчания. И перед тем, как они успевали разразиться вопросительной тирадой на мой бенефис немецкого красноречия, салютовал им чашечкой, восклицая: «Гутен аппетит, — вкладывая в эту фразу такой смысл. — Как было приятно провести время в тёплой беседе с такими милыми людьми как вы, жаль что мы не успели ещё столько обсудить».