Аннелиз

Мы снова увидим ее, твердила Анна сестре. Когда все закончится, мы снова будем вместе.

Но, уже произнося эти слова, она в них не верила. В глубине вагона женщина хрипло читала кадиш. Молитву по мертвым. Ритм ее голоса сливался со стуком колес, и Анна знала: маму они больше не увидят.

Сойдя с трамвая, Анна спешит за тонкой, точно карандаш, отцовской тенью вдоль канала, текущего между высокими узкими кирпичными фасадами старинных купеческих домов. Улица обрамлена металлическими тумбами с тремя крестами св. Андрея. Маленькие амстердамцы — так их зовут. Amsterdammertje. Когда Анна и Марго были маленькими, они любили играть в догонялки вокруг этих столбиков, притворяясь, что это зубы гигантского дракона, который намерен их съесть. Вспоминается, точно сказка, а не случай из жизни.

Всю дорогу Пим не умолкает, постукивая пальцами по циферблату часов. Она подметила, что, когда они остаются вдвоем, отец заводит разговор о чем угодно: о расписании общественного транспорта, о скудности поставок специй и о цене ингредиентов-заменителей. В глотке у Анны заворочалось что-то отвратительное на вкус.

— Я не могу, Пим.

— Аннеке, прошу тебя. Все в порядке. Всего лишь старый дом. Как только попадешь внутрь, все станет хорошо.

Но Анна качает головой:

— Нет. Нет. Не пойду.

— Анна, — ласково говорит отец. — Подумай о наших друзьях. О том, как хорошо они о нас заботились, когда мы скрывались. Подумай о Беп, о господине Кюглере, я уже не говорю о Мип. Все они ждут тебя. Они так рады, что ты вернулась! Ты ведь не хочешь их разочаровывать, правда?

Анна смутно глядит в пустоту, точно их разочарование вот-вот материализуется в воздухе. На самом деле она боится: стоит ей войти в контору, они тут же почуют смерть.

— Ну что, идем? — спрашивает отец.

Она неохотно кивает.

— Вот и умница, — говорит Пим. — Вот это моя Аннеке.

Прошлой ночью прошел дождь. Настоящий ливень стучал по окнам и черепичной крыше. Но утро ясное и морозное. От солнечного света фасады домов превратились в четко очерченный рельеф на фоне синего, отмытого ливнем неба. Аккуратные кирпичные фасады в пастельных тонах впитывают солнце, как краску. Завитки и лепнина уцелели и спустя триста лет.

Ближе. Они все ближе подбираются к последнему знакомому ей дому. Проходя по изогнутому мостику через Лелиеграхт Анна чувствует тошноту, и под брань проезжающего велосипедиста ее рвет прямо в грязь зеленоватой пеной. Пим спешит к ней и подает платок — отереть рот.

— Еще чуть-чуть. Несколько минут, — говорит он. — Дыши глубже, — велит он, и она повинуется. — Ну, готова идти?

Анна сглатывает. И снова кивает, хотя прекрасно знает, что не готова. Спустя несколько минут отец замедляет шаги и достает из кармана плаща ключ. Анна подходит к краю пешеходной дорожки и замирает. Проносящиеся велосипедисты бранят ее, но она не обращает на них внимания. Перед потертыми, выцветшими деревянными дверьми ее ноги оставливаются и отказываются идти дальше. В фасаде дома 263 на Принсенграхт нет ничего особенного. Он скромен, без украшений. Дощечка с адресом на месте. Названия фирм написаны на одной из дверей прописными буквами через трафарет. Дыра, пробитая взломщиками, когда они были в Убежище, закрыта доской. Она смотрит в пустоту, пока Пим открывает дверь. Потом поднимает глаза.

Доносится чистый звон колокольни Вестерторен. Тот самый звон, отсчитывавший время заточения. Она привыкла полагаться на ее надежность, пока немцы не сняли с нее колокола и не переплавили на бронзу. В солнечное утро, когда их арестовывали, колокольня молчала, пока их грузили в кузов темно-зеленого армейского грузовика. Когда увозили восьмерых «залегших на дно», колокол по ним не звонил. Гестапо объявило награду за скрывающихся евреев. Семь с половиной гульденов за голову — половина недельного жалованья среднего рабочего, хотя Мип рассказывает, что к концу войны сумма выросла почти до сорока — всем, кто хочет рассказать сплетню или выболтать тайну. Анна отвлеченно подумала о тех, кто их выдал. Сколько они получили? Были ли это знакомые? До этого мгновения ей казалось, что они обречены, что такой исход неизбежен. Впервые она задумалась о том, какие мотивы двигали предателем. Но тут ее мысли делают скачок, как часто бывает в эти дни. Отец, открыв дверь на высокую лестницу, озабоченно вглядывается в ее лицо:

— Аннеке?

Анна пристально смотрит на невероятно крутую лестницу, поднимающуюся от двери, и задает вопрос, тем более ужасный, что говорит она будничным тоном:

— Когда ты думал, что я умерла, Пим, ты чувствовал облегчение?

Отец дергается как от пощечины.

— Анна, — больше он ничего не может сказать. Она рада, что причинила ему боль — словно эта рана пусть чуть-чуть, но все же станет возмещением за ту боль, что пережила она сама.

— Я думаю, что некоторое облегчение ты почувствовал. Со мной ведь всегда было трудно. Разве не проще бы все обернулось, если бы вместо меня выжила Марго?

Отец продолжает смотреть на нее с нескрываемой тревогой:

— Анна, как ты можешь такое говорить!

Но и Марго, похоже, интересен ответ на вопрос Анны: она материализуется у открытой двери, одетая в пастельно-голубую сорочку, которую часто носила в Убежище. Мама перешила ее, чтобы она пришлась сестре впору — Анна страшно завидовала, ведь все знают, что этот оттенок на ней смотрится куда лучше, чем на Марго. И старается простить сестру за то, что теперь его носит она.

— Это же правда, Пим?

Отец подходит к ней вплотную. Какое-то время сверлит ее взглядом, стискивая ручку портфеля, а потом резко поднимает вверх палец.

— Никогда не говори так, — требует он. В его глазах смесь испуга и гнева. — Не смей больше задавать этот вопрос. Ты меня слышишь, Анна? Не смей!

Анна встречается с ним взглядом, чувствуя лишь пустоту. Гнев отца утихает, глаза полнятся жалости. Он обнимает ее с такой силой, что ей становится трудно дышать — и она медленно обнимает его в ответ. Он пахнет одеколоном. Коротенькие волоски на его щеке колются — бритва была тупой. Сквозь плащ она чувствует, какой он костлявый. Марго не сводит с нее вопросительного взгляда: когда Анна скажет ему правду.

Дом номер 263 по Принсенграхт тоже пострадал от долгой войны. Краска облупилась. Слои лака на дверях сошли за пять лет голландской погоды и пять лет — немецкой оккупации, когда было не достать ни краски, ни лака. Она ждет, что отец войдет в здание первым.

— Им не терпится увидеть тебя. Просто не терпится, — уверяет он, когда они поднимаются по крутющим голландским ступенькам и папа превращается в Законченного Оптимиста. Он открывает дверь: на матовом стекле написано большими буквами КОНТОРА. Анна слышит, как скребут по полу отодвигаемые стулья и раздаются радостные голоса. Господин Кюглер выскакивает из-за своего стола в нише просторного светлого помещения и спешит к ним. Высокий, с покатыми плечами, похожей на горшок головой и нескрываемо печальным взглядом. Он берет ладонь Анны в свои, пожимает и целует в щеку, точно племянницу.

— Так чудесно, — прочувствованно говорит он. — Чудесно. — Анна подавленна. Но тут она видит Беп. Милую Беп. Она исхудала, лицо заострилось. Беп робко обнимает Анну, выдавливая из себя дрожащую улыбку, ее глаза за стеклами неизменных очков широко раскрыты. Это приводит Анну в замешательство. Неужто она теперь являет собой столь страшное зрелище, что даже подруга испугалась, взгянув на нее? С другой стороны, искренние объятья Мип до сих пор так пугают, так по-матерински тревожны, что она предпочитает отмахнуться от этих мыслей. Через высокое немытое окно проникает пыльный свет, исчерченный полосами липкой ленты, которой заклеивали стекло, чтобы уберечься от осколков после взрыва бомбы. Комната пахнет чугунной плитой в углу — угля так мало, что она только шепотом намекает на тепло.