Аномалия Камлаева

— Что за книжку-то?

— «Таинственный остров», — ответил Таракан, заржав.

— Ладно врать-то!

— А чего мне врать: как есть, так и говорю.

— А чего тогда ржешь?

— Просто странно мне, вот и ржу. Говорит, что это самая любимая книжка у нее, — прихвастнул Таракан одному ему доступным знанием, да еще с таким заговорщицким видом, как будто выдавал интимнейшую тайну Людки. — Ну, там, если ты помнишь, очень странные вещи начинают на острове происходить, ну и этим, Сайрес-Смиту и его команде начинает помогать неведомая сила… нам с тобой, конечно, это интересно…

— А ей чего, неинтересно? И ей интересно. Что она — не человек? Слушай, Таракан… А ты ее не пробовал рисовать… вот так же?

— Ты чего, Камлай, рехнулся — так же? Она — святое. Я могу одно только лицо написать… ну, там еще шею… Но лицо это надо по-особому написать… — После этих слов Матвей зауважал Таракана еще вдвое сильнее прежнего.

— Это ты молодец, — подтвердил Матвей прочувствованно. — Давай, короче, так договоримся: подходим к ней поочередно, и пусть она сама решает. Друг друга перед ней мы не позорим, ясно? Я за твой счет перед ней не выставляюсь, а ты — за мой. А как только она решит, то тогда тот из нас, кто окажется в стороне, соглашается с ее выбором и принимает его как должное. И мы с тобой остаемся друзьями.

— Да я вообще-то хотел то же самое предложить.

— Только вот что я тебе, Таракан, заранее говорю — шансов у тебя практически никаких.

— Ну, это только ты так думаешь, — парировал Таракан. — Сдается мне, плевать она на тебя хотела…

Слово за слово они сцепились и двухголовым, многоруким, многоногим чудовищем покатились по снегу. И сперва Таракан оседлал Камлаева верхом, но Матвей задрал кверху левую ногу и, надавив ею Таракану на левое плечо, завалил супротивника на бок… Дрались они, казалось, на полном серьезе, не на шутку стараясь друг друга придушить, впечатать мордой в снег, но при всем напряжении сил, при взаимном ожесточении и нежелании уступать почему-то ясно было, что они не ненавидят друг друга и, напротив, питают к сопернику уже ничем не истребимое уважение.

3. Заповедник бессмертных. 200… год

— Вдохните и задержите дыхание. Можете одеться.

Монотонное гудение прекратилось. Он выбрался из кабины и тут же уперся взглядом в собственное туловище. Зеркальное отражение навощенного солнцем до блеска. Аполлон стареющий. Сейчас это стандарт — сексуальная притягательность смуглого, золотого, лилового, эбенового. Притягательность раскосых, миндалевидных глаз, голубоватых, вкрутую сваренных белков, толстых выпуклых губ, волнообразных и курчавых волос. Твердость мышц, соблазнительность звериных, кошачьих изгибов, неиспорченность молодой азиатской, африканской крови. Смешение кровей, афроазиаты — за ними будущее. Источник свежей лимфы, к которому норовит припасть одряхлевшая белая часть человечества. Восполнить недостаток собственной витальности. Чем дряхлее и беспомощней человек, тем моложе и свежее его сексуальный идеал.

Фройлен К. поднимает на пациента обведенные розовым, как у крысы, глаза. Бесцветная, робковатая мышка с прямыми и редкими пепельными волосами. Должно быть, страдает от мучительного чувства несоответствия современному идеалу. Два толстых куска поролона в незаполненный лифчик. Нужно миллионы, чтобы ей превратиться в сочную упругую оливку. Где блондинки теперь? Интерес к блондинкам объяснялся тем, что они были редким человеческим экземпляром, в силу редкости наиболее притягательным, а остальные стремились мимикрировать под них. Закончилась эпоха пергидроли. Думаешь, влюбился в какую-нибудь берберочку, а на самом деле западаешь на угодливо предложенный стереотип. Плод морфогенетической случайности, в работу по выведению которого включилось сразу множество кровей, вот он-то сейчас и востребован больше всего. Совершенно белая лошадка с черной гривой или же наоборот. Совмещение несовместимого — вот что больше всего будоражит твое обленившееся воображение.

— Род ваших занятий? — спрашивает фройлен К.

Концертирующий пианист. В продолжение тридцати последних лет он отвечает одно и то же автоматически.

— Курите? — спрашивает доктор.

Он утвердительно кивает: больше пачки в день.

— Алкоголь? Много?

Сейчас он редко пьет. (Это только в молодости принято много и ежедневно пить.) Порой снимает головную боль.

Фройлен К. заносит все вопросы и ответы в компьютер. Там анкета со всеми необходимыми пунктами, медицинская карта больного. Печень Herr Kamlaev несколько увеличена в размерах.

— Вы будете пить воду из источника три раза в день. Первый раз натощак, а второй и третий — за десять минут до еды. Грязевые ванны начнете принимать на третий день пребывания. И два раза в день купание в термальных водах источника.

Herr Kamlaev признателен доктору. И все-таки они опознаются по качеству кожи. Как будто чья-то посторонняя рука разгладила все складки у них на лице, все морщины под глазами. Особая откормленность, избыточность здоровья, как будто распирающего того или иного герра изнутри. Взять хотя бы вот этих — обслуживающий персонал. Даже если их видишь не за работой, даже если они просто гогочут, развлекаются, резвятся, загорают, болеют за свою сборную по футболу, все равно воспринимаются как приложения к своим барным стойкам, стетоскопам, компьютерам, машинам. Как будто сами по себе — без технических подпорок — не вполне реальны. Недействительны, недостоверны их кожа, волосы, плоть. Обретают достоверность, лишь когда рассыпаются по своим ячейкам чрезвычайно узкой специализации. Интересно, бывает ли им страшно в минуты предоставленности самим себе? Нет, наверное, им не страшно. Не стоит жалеть тех, кто счастливей тебя. Или это — всего лишь замысловатый оптический обман, свойство твоего собственного зрения, и они на самом деле — люди как люди, пусть их кожа и привыкла к деликатно-вкрадчивой работе расставленных повсюду кондиционеров?

Поднимался он в девять. Под «Полет валькирий», давно превратившийся для него в нечто вроде домашнего засаленного халата или шума электробритвы, поочередно он вооружался то щеткой «Oral-B», то помазком из конского волоса. А брился он неизменно «Жиллеттом» — уже, правда, не тем, классическим, безотказным, доставшимся от отца и ныне, увы, безвозвратно утерянным, а новейшей и якобы усовершенствованной версией.

В час наибольшего вечернего оживления торопился забиться в нору своего одноместного номера. Но зачастую ему приходилось мириться с вторжением чуждого распорядка — по проклятой необходимости ходить, вышагивать музыку он вынужден был оказываться в обществе других обитателей отеля, спускавшихся и выходивших на утренние процедуры.

За первых два дня пребывания он, можно считать, освоился. Что-то было не так в этом выбеленном космосе, в приватной, соразмерной человеку, маленькой вселенной, в белоснежной белизне — отнюдь не больничной — всех наружных стен, балконов и туго накрахмаленных тентов… то была белизна предельная, абсолютная. Исключающая и пятнышко грязи, хоть какое-то оскудение своей интенсивности, насыщенности, глубины. Качество, достигнутое будто при помощи одного из тех чудодейственных средств, которые реклама предлагает хозяйкам для стирки — для того, чтобы дать всем белым вещам жизнь вечную.

Архитектурный же замысел отельного комплекса был настолько деликатен и скромен, настолько угодливо человечен, что Tamina на вид представляла собой рафинадный пчелиный улей со множеством сотов, с уютными и комфортабельными ячейками для одного. Улей общей площадью в пять с половиной километров…

Беленая вселенная перетекала в еще одну, насыщенно зеленую, оранжерейную. Сквозь розовые кусты, рододендроны и прочие олеандры, окаймлявшие улей по периметру, видна была зеленая до тошноты гладь альпийского луга, а затем и лесистые взгорья. Палисадник был пестр, неподстрижен, дикорастущ; одни кустарники, вымахав в человеческий рост, торчали вкривь и вкось своими ветками, другие же отличались куда большей деликатностью и сдержанностью. Но эта прихотливая разбросанность, безудержное буйство на поверку оказывались не чем иным, как следствием многолетних усилий садовника. Неимоверное и совершенно противоестественное усилие естественности достигнуть видно было в каждом просвете, в каждой самовольно вымахавшей ветке, в каждом розовом бутоне, блестящем ледяной, бутылочной, пивной испариной.

Луг за розариями был странно пуст, и, пробираясь между шезлонгами, он усмехался отсутствию жирных альпийских коров, представлявших своими пятнистыми шкурами как бы живые географические карты с очертаниями всех материков Земли, с отметинами, что были поразительно похожи на настоящие Америку и Австралию… Полнейшее соответствие между картинкой из туристических проспектов и живой реальностью поражало. Теснейшее соседство, предельная соединенность технической изощренности и нетронутой человеком природы вызывали восхищение, похожее на омерзение. А между тем отчего ему было испытывать отвращение — ведь этот маленький, трудолюбивый, аккуратный народец, живя «в гармонии с природой» и ничем не нарушая изначального равновесия, привел этот край в соответствие с извечной человеческой мечтой о рае. И разве не здешняя добродетельная умеренность и скромность требований человека к природе была образцом разумного, мирного сосуществования? То ли дело его соотечественники, которые выкачали всю нефть и выдышали весь воздух. Но именно от ничем не нарушенной и даже искусно поддерживаемой первозданности его и мутило. Он не мог простить пресловутого «потребления». Что есть рай «потребления», что есть самое расхожее, ходульное, «потребительское» представление о рае? Бесконечность существования. Бред сектантских брошюрок, в которых счастливые дети всех цветов и оттенков кожи спят в обнимку с тигрятами и газели доверчиво ластятся ко львам. Четырехзвездочная религия отрицания смерти, и Tamina суть ее храм. Бад Рагац позволяет достичь вечной молодости. Для того, кто может это себе позволить, смерти просто не существует. Не за этим ли приезжают сюда? Термальные источники, римские бани, ирландские бани, турецкие бани, подводный массаж, обертывания парафанго, все условия для инвалидов. Монахи на руках приносили страждущих к ущелью Тамина, и страждущие исцелялись. Двое дюжих здоровяков — такие у нас работают на «труповозке», возмущая убитых горем родственников отменной прочностью откормленного мяса и массивностью золотых украшений на бычьих шеях, — двое дюжих здоровяков поднимают девушку из инвалидной коляски, помогая ей опуститься в клокочущую воду. Глаза инвалидки закатились под лоб, все лицо дрожит от каких-то самой себе помогающих усилий… Почему ты видишь в этом нечто оскорбительное и противоестественное? Да потому что в их раю нет места немощным и убогим, ведь возможности исцеления, которые предлагает Tamina, безграничны. Все дано, все включено — моментальный отклик на едва возникшую потребность погреться, понежиться исключает всякое встречное усилие, всякую работу, помимо пассивного впитывания разлитой в здешнем воздухе оздоровительной благости.