Аномальная зона
Шрифт:
Таким образом, сообразил Марципанов, хитрый вице-губернатор, являющийся фактическим владельцем корпорации, легализовал посёлок, вывел его из подполья, сделавшись, по сути, единственным и полноправным хозяином Гиблой пади, с учётом её отдалённости и труднодоступности.
В этой связи Эдуарда Аркадьевича немного беспокоила реакция Переяславского на грядущие сообщения правозащитника об истории лагеря и (без этого, конечно, не обойтись) о существовании в Гиблой пади богатейшего месторождения золота. Но что ему, Марципанову, по большому счёту, за дело до какого-то мелкого вице-губернатора, провинциального богатея, когда речь идёт о сенсации планетарного масштаба?! Как только эта новость распространится в мировых средствах массовой информации, Эдуард Аркадьевич мгновенно поднимется
К отъезду Марципанов начал готовиться загодя, хотя и собирать-то в дорогу ему было особо нечего. Самое ценное хранилось в укромном уголке баньки, под топчаном. Туда, отодрав две подгнившие от сырости половицы, он сунул брезентовый вещмешок. В нём звякнули глухо слитки.
Вытащив мешок и не без удовлетворённого напряжения водрузив его на топчан, Эдуард Аркадьевича развязал тесёмку на горловине и пересчитал (в который уже раз!) тяжёлые, приятно холодящие руку бруски. Десять штук. Стало быть, десять килограммов чистейшего золота. А ещё – массивный золотой портсигар, украшенный крупными изумрудами и бриллиантом в центре крышки. Марципанов не знал, на сколько каратов потянет камень. На много, наверное. Бриллиант был с ноготь на мизинце величиной.
Правозащитник нашёл эту дорогую вещицу в дедушкином сейфе. Завёрнут портсигар был в пожелтевший номер газеты «Правда» за 1937 год. На внутренней стороне крышки было выгравировано: «С революционной любовью эту буржуйскую цацку Бене от Эсфирь. 1918 год.». Эдуард Аркадьевич усмехнулся с чувством превосходства, подумав, что сгинул наверняка этот Беня в здешних болотах, а вслед за ним, вполне вероятно, и Эсфирь по этапу пошла. А вот он, Марципанов, выжил. И завтра отправится домой.
Он бросил портсигар, предварительно завернув старательно всё в ту же, ломкую от старости, страницу «Правды», в мешок и надёжно завязал тесёмку. Жаль, что не удалось прихватить другие безделушки из дедушкиного кабинета. Все эти дурацкие пепельницы, чернильницы, макеты пушек и танков не имели никакой художественной ценности. Зато обладали несомненной ценностью материальной, ибо были выплавлены, кованы и склёпаны лагерными умельцами из чистого золота.
Но и того, что перекатывается глухо в его мешке, хватит с лихвой на безбедную жизнь!
Всю ночь перед отлётом он глаз не смыкал. Опять развязал мешок, переложив слитки, чтоб не гремели, грязным бельём, носками, портянками, предвкушая, как с омерзением выбросит это шмотьё, оказавшись дома, в мусоросборник.
Сверху прикрыл драгоценное содержимое вещмешка чистым и новым комплектом полосатой зековской робы, прихваченной на складе загодя, ещё при жизни деда. Представил, как продемонстрирует этот зловещий костюмчик зарубежным журналистам, а возможно, и сфотографируется в полосатой зековской униформе, увековечив себя – последнюю жертву сталинского режима. Солженицын, и тот отдыхает!
Затем Эдуард Аркадьевич принялся мечтать о том, как войдёт в осиротевшую без него квартиру, где уже много лет проживал в одиночестве. Ключей, конечно, ни от входной двери, ни от подъезда у него не сохранилось – изъяли, черти такие, в первый день пребывания в лагере, а потом он забыл о них, не до того было, но это ерунда. У соседки есть дубликат, а в подъезд и вовсе попасть не проблема – кто только в их девятиэтажку в течение дня не шастает! Видок у него, конечно, тот ещё, сейчас и бомжи с помоек одеваются лучше, пожалуй, но это мелочи. Попасть в квартиру, помыться, переодеться – и он в полном порядке, нормальный, так сказать, член общества…
Интересно, а холодильник все так же молотит на кухне? А в шкафчике, надо полагать, сохранилась бутылка коллекционного коньяка, прихваченная им со стола на одном из банкетов два года назад. Непременно откупорит и выпьет. За счастливое возвращение, за подвернувшуюся наконец
удачу…Ещё не рассвело, когда Марципанов, с натугой волоча вещмешок, отправился на вертолётную площадку. Ночью мороз ударил под тридцать градусов, слезу вышибал, снег на расчищенной дорожке визжал под ногами, и Эдуард Аркадьевич шагал, шустро перебирая нелепыми валенками, словно на ходулях, а увидев освещённый вертолёт, почти побежал, пыхтя и рискуя застудить горло.
Полчаса проторчав на морозе в одиночестве, он с облегчением увидел наконец, что к площадке приближается большая группа людей. Среди них выделялся ростом Переяславский.
– Я здесь! – еле шевеля озябшими губами, прошептал Марципанов и двинулся на негнущихся в коленях ногах им навстречу, но на него не обратили внимания.
Через несколько минут невидимый в тёмной кабине лётчик врубил двигатель, и лопасти вертолёта ожили, завертелись со свистом, вздувая вихрь снега, обдавая ледяным потоком воздуха онемевшие щёки.
Прикрывая лица меховыми воротниками, вице-губернатор со свитой принялись взбираться по выдвинутой заботливо бортмехаником лесенке в тёплое нутро вертолёта.
Эдуарду Аркадьевичу почудилось с ужасом, что про него забыли, что его не возьмут. Ковыляя с трудом в своих деревянных валенках, он занял место в хвосте очереди на трап, и когда настала его пора, полез, цепляясь руками, едва ли не зубами, за обжигающую холодом лесенку, с надсадным хрипом волоча за собой ставший вдруг неподъёмным мешок, кое-как, на коленях, вполз в вертолёт, плохо видя в полумраке, нашёл свободное место, сел на него неловко, пихнув под ноги громыхнувшую-таки предательски слитками тяжёлую кладь.
Дрожа от холода и возбуждения, Марципанов сжался в комок, опасаясь, что его прогонят в последний момент, его место понадобится внезапно для кого-то более важного и значимого, а он останется в этой постылой, промороженной, заваленной сугробами, погружённой в вечный сумрак тайге…
Двигатель винтокрылой машины завизжал пронзительнее, она дрогнула ощутимо и, оторвавшись от земли, взмыла вверх, разорвав лопастями ненастные, грозящие снегопадом тучи.
Через четверть часа полёта Эдуард Аркадьевич ожил, расслабился, согрелся, расстегнул зипун, поудобнее уселся на жёстком откидном кресле и огляделся вокруг. Переяславский в окружении свиты расположился ближе к кабине пилотов, за столом, на мягком диване. Один из его помощников расстегнул объёмистую сумку, извлёк из неё пузатый термос литра на три, несколько бутылок виски, коньяка, водки, нарезку ветчины, колбасы, красной рыбы, пластиковую посуду и принялся сервировать стол. По салону поплыл запах кофе, копчёностей, коньяка. Правозащитник сглотнул голодную слюну.
К столу его не позвали. Свита вице-губернатора пила, закусывала, хохотала над плохо слышными Эдуарду Аркадьевичу из-за грохота двигателя шутками.
Не участвовали в общем веселье, кроме Марципанова, лишь трое телохранителей Переяславского. Они сидели рядом с правозащитником и глядели отрешённо в пространство перед собой.
Эдуард Аркадьевич скривил губы в горькой усмешке. Вот так всегда и бывает. Его, главного героя, можно сказать, последних событий, развернувшихся в Гиблой пади, проигнорировали, приравняли к тупым безмозглым быкам! Да если бы ни он, Марципанов, Переяславский с целой армией своих чоповцев не одолел бы лагерных вохровцев. Чекисты бы до последнего патрона бились, себя гранатами подрывали, как герои-панфиловцы, вместе с врагом, но не уступили бы ни пяди болотной земли! А эти… Припёрлись на всё готовенькое, на все богатства, по праву принадлежащие ему, Марципанову, лапы наложили… Олигархи проклятые!
«Ну ничего, – мстительно думал он, придерживая между ног нагруженный слитками вещмешок, – дайте мне только до краевого центра добраться. Там я такой тарарам подниму! Всех наших подключу – профессора Соколовского, краеведа Семагина… Они, кстати, меня погибшим считают. А тут я – вот он! Да ещё с такой информацией. Не для того мы, истинные поборники демократических ценностей, с тоталитарными режимами воевали, чтобы всякое хамло наши победы на пользу свою оборачивало!»
Будто услыхав его мысли, раскрасневшийся от спиртного и хорошей еды Переяславский окликнул вдруг: