Анти-Ахматова

Не больше и не меньше. За это я начну цитировать.

ПРОЗА АННЫ АХМАТОВОЙ (как таковой прозы почти у нее и нет, поэтому отнесем к ней все, что — не стихи).

СЛЕПНЕВО

Я не каталась верхом и не играла в теннис, я только собирала грибы в обоих слепневских садах, а за плечами еще пылал Париж в каком-то последнем закате.

Анна АХМАТОВА. Т. 5. Стр. 178

После yгрюмого Севастополя, где я задыхалась от астмы, мне казалось, что я попала в обетованную страну. А в Петербурге был уже убитый Распутин и ждали революцию, которая была назначена на 20 января (в этот день я обедала у Натана Альтмана).

Aннa АХМАТОВА. Т. 5. Стр. 179

Пришлось отрезать в самом интересном месте, так что италиянские читатели не узнают, как 1 сентября 1911 года я в Киеве в извозчичьей пролетке пропускала царский поезд, направляющийся в театр, где через час будет убит Столыпин.

Анна АХМАТОВА. Т. 5. Стр. 373

Как мне жаль италиянских читателей!

Из воспоминаний о Модильяни:

Еще во множестве процветали фиакры.

Читать прозу Ахматовой невозможно без чувства неловкости. Какой-то здравый смысл или отчетливая мысль иногда появляется, когда она пишет о других, не о себе — но ведь этого с ней почти не бывало, а потом, разве мы не знаем, от нее же, что «все — о себе»?

О «глупой французской рецензии»:

«Ахматова — поэт одной темы. Какой? Не любви ли?» — «Я так и вижу, — гневно воскликнула Анна Андреевна, — газета валяется на мраморном столике, залитом утренним кофе… «Не любви ли?»

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952–1962. Стр. 368

Она все знай щеголяла знанием — былым видением, то есть уже ставшим достоянием памяти, равным достоянию начитанности — картинок парижской жизни.

Анна Андреевна раз мне сказала, как-то странно на меня посмотрела: «Вы мне иногда напоминаете моего верного придворного, навещающего меня, византийскую царицу (почему-то не «императрицу», и повторила два раза «царицу») в моем изгнании на острове Патмосе.

В. М. ВАСИЛЕНКО в записи Дувакина. Стр. 311–312

Потому что она была «юристка», а не историчка.

Впервые за десятки лет у нее появилась маленькая изящная шляпа. «Я похожа на жену посла, — сказала она мне, — он уже двадцать лет с ней не живет, и все это знают, но когда она приезжает, в газетах сообщается о прибытии супруги такого-то, а чиновники из министерства едут на вокзал ее встречать».

Эмма ГЕРШТЕЙН. Мемуары. Стр. 501

Когда в 1910 году люди встречали двадцатилетнюю жену Н. С. Гумилева, бледную, темноволосую, очень стройную, с красивыми руками и бурбонским профилем, то едва ли приходило в голову, что у этого существа за плечами уже очень большая и страшная жизнь, что стихи 10–11 годов не начало, а продолжение.

Анна АХМАТОВА. Т. 5. Стр. 388

Вот образцы ее «прозы». Таковы же и ее стихи. Только по закону стихосложения, кажущемуся людям, которым есть что сказать — Толстому, например — чем-то излишним, в случае Ахматовой служит добрую (ей, конечно, — нам, читателям, не дает ничего) службу: убирая хоть какие-то слова из банального, но претенциозного бытописательства — убирая по закону школярской ритмики — она получает нечто, что предубежденному — пристрастному (а таковы все любители Ахматовой) — читателю кажется, что это — поэзия. Она, поэзия, ночевала в другом месте.

Анна Ахматова была очень ленива и работала мало.

В молодости и в зрелых годах человек очень редко вспоминает свое детство. Он активный участник жизни и ему не до того. Но где-то около пятидесяти лет все начало жизни возвращается к нему. Этим объясняются некоторые мои стихи 1940 года («Пятнадцатилетние руки…»), которые, как известно, вызвали неудовольствие Сталина и упреки в том, что я тянусь к прошлому.

Анна АХМАТОВА. Автобиографическая проза. Стр. 221

Это рассуждения Анны Ахматовой о категории времени.

Великий писатель — тот, кто удлиняет перспективу человеческого мироощущения, кто показывает выход, предлагает путь человеку, у которого ум зашел за разум, — человеку, оказавшемуся в тупике. После Платонова русская проза ближе всего подошла к тому, чтобы породить такого писателя, когда появились Надежда Мандельштам с ее мемуарами и, в несколько меньшей степени, Александр Солженицын с его романами и документальной прозой.

Иосиф БРОДСКИЙ. Катастрофы в воздухе. Стр. 281

Ни Пастернак, ни Бродский не вспоминают об Ахматовой, когда они говорят о действительно важных для них вещах — о литературе, в частности. Ахматова ничего не значит для них.

Сама Ахматова знала силу своей личности, всего того, что она говорит и пишет. Поэтому она не суесловила и не любила писать «зря», вообще не любила писать.

Д. С. ЛИХАЧЕВ. Вступительное слово. Стр. 3

Как все нарочитое, пафосная проза Ахматовой, вернее, пафосное писание этой прозы — рисковало породить курьезы. Один из них — ее так называемые пластинки, страннейшее для писателя занятие.

Пластинками она называла особый жанр устного рассказа, обкатанного на многих слушателях, с раз навсегда выверенными деталями, поворотами и острыми ходами, и вместе с тем хранящего, в интонации, свою импровизационную первооснову. «Я вам еще не ставила пластинку про Бальмонта?.. про Достоевского?.. про паровозные искры?» — дальше следовал блестящий короткий этюд, живой анекдот наподобие пушкинских Table-talk, с афоризмом, применявшимся впоследствии к сходным ситуациям. Будучи записанными ею — а большинство она записала, — они приобретали внушительность, непреложность, зато, как мне кажется, теряли непосредственность.

Анатолий НАЙМАН. Рассказы о Анне Ахматовой. Стр. 35

А в сотом пересказе не теряли? Подросток Эдуард Бабаев их записывал еще в Ташкенте. И не надо Пушкина! Он записывал не свои разговоры, не надо Пушкина — ОН БЫ ПОСТЕСНЯЛСЯ — «Вчерась я был куда как остроумен и рассказал вот такую историю и рассказывал ее так-то…» Одни и те же пластинки рассказываются ею Бабаеву в сороковых годах и Найману в шестидесятых. Одни и те же слова… Она не стесняется ничего, записывает сама и диктует разным людям. Одни и те же истории.