Анти-Ахматова

Конечно, кому не надо — тому такая открытка в руки не попадет. Но разговор не про меня, а с Анной Андреевной я хочу разобраться так: она вывернула наизнанку всю свою жизнь и, зная своей хитростью всю правду, выворачивала свою биографию наоборот, чтобы мы поверили в то, чего не было никогда.

Она придумала в своей жизни несуществующее достоинство и заставила поверить, что оно было на самом деле.

Сталину написал Пастернак. Он писал, что знает Ахматову давно и наблюдает ее жизнь, полную достоинства.

ЛЕТОПИСЬ ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА. Т. З. Стр. 15

Это — главный перевертыш ее жизни. Ее жизнь не была полна достоинства.

Каждый шаг, который определяется нравственным выбором, она делала не в ту сторону.

Если сравнить жизни Константина Федина и Осипа Мандельштама, то для Анны Ахматовой «жизнь, полная достоинства» — это у Федина, а не у Мандельштама. Во-первых, у Федина есть эта жизнь, а у Мандельштама — нет. Стало быть, не о чем и говорить. Да если бы и была, маловероятно, что она была бы равна по «достоинству» фединской. «Достоинство» по-ахматовски — это то же, что «номинал».

Федин впервые поздоровался с Надеждой Яковлевной Мандельштам после утверждения выхода в свет сборника Мандельштама в «Библиотеке поэта».

До этого он четверть века не здоровался со мной, хотя мы часто попадали вместе в лифт, а один раз он остановил Ахматову, когда мы с ней шли вместе по переулку, выходившему в Лаврушинский, и долго с ней разговаривал. Ахматова не назвала меня, чтобы не смущать благородного деятеля литературы, и мне пришлось отойти в сторону и ждать, пока они не кончат разговор.

Надежда МАНДЕЛЬШТАМ. Вторая книга. Стр. 127

Не переполнила ли такая сцена чашу «достоинства», которым была полна ее жизнь?

Вот мелкие делишки юности Анны Андреевны. Не по части стяжательства, пожалуй: она, как всегда, движется целым клубком мотиваций.

Письмо А. Ахматовой — Штейну в 1906 году.

Так как скоро я собираюсь покинуть Россию очень надолго (разумеется, она никуда не собиралась — никогда не было таких планов, да и не на что было — мать одна с детьми, отец в отставке, с новой семьей. Но ведь так пишут в романах: «собираясь покинуть Россию надолго… очень надолго…»), то решаюсь побеспокоить вас просьбой прислать мне что-нибудь из Инниных вещей на память о ней. Тетя Маша хотела бы передать мне дедушкин браслет, который был у Инны, и если вы исполните ее просьбу, я буду вам бесконечно благодарна. Дело осложняется тем, что это вещь ценная. И я очень боюсь, как бы вы не подумали, что я хочу иметь украшение, а не память. Не пишите тете Маше, что я говорила вам о браслете. Так ведь она просит «исполнить просьбу тети Маши», как же «ничего не писать»?!

Из переписки А. А. АХМАТОВОЙ. Стр. 325–326

Это она пишет в 1906 году: умерла от чахотки ее сестра, мужу было не на что хоронить, просил ссуду на похороны. Сейчас она просит у него браслет.

Однажды утром Анна Андреевна опустила руку за брошкой в бочонок-коробку. Эта брошка носила название «Клеопатра» и надевалась довольно редко. Я знала, что брошка — подарок от Гаршина, она хранила ее как память о нем.

А. Каминская в записи О. И. Рыбаковой.

Анна Ахматова в записях ДУВАКИНА. Стр. 133

(Если брошка — то «Клеопатра», «Орлов», если редакторша болгарского отдела — то болгарская королева, это — как всегда.)

Когда Гаршин перед смертью просил прощения за то, что не женился на ней, она отказала «презрительно». Брошку же — хранила.

Зачеркнув посвящение, отсылают и брошку.

Она не была стяжательницей, не копила добро, но брошку не могла не удержать — «подарок жениха», всегда можно предъявить. Хотя вообще-то от женихов ценные подарки не принято нехористкам и небалетным принимать.

Против человеческого достоинства только то, что она переделала написанное Гаршину

Ты мой первый и мой последний Светлый слушатель темных бредней.

На:

Ты не первый и не последний Темный слушатель светлых бредней…

И написала о нем же такой вот выкрик фабричной девчонки о коварном соблазнителе:

А человек, который для меня теперь — никто…

Брать, вымогать или красть любые ценности — личное дело каждого… Стихи — это как-то строже; украсть, но написать очень прочувствованно, что не крала, хуже, чем просто украсть.

Такие вещи — браслет, брошь — для утонченного поджимания губок: «Фамильная ценность, прабабка, княжна Ахматова…» «Подарок жениха» лучше спокойно купить у антиквара и назвать «игрой» (если уличат), а вдового деверя оставить в покое (пусть он хоть и продаст браслет в скудноватый день). А не захотевшему жениться жениху — возвращают почти безоговорочно. Оговорка же такая: если убрала посвящения и назвала «безумным, с оскалом волчьим…» и т. д. (разнообразные эпитеты см. в посвященной В. Г. Гаршину главе) — то возвращают однозначно. Если не убирала и не называла — то по строгим правилам тоже надо бы возвратить. А по-настоящему — именно этот жест кажется жеманным и мелодраматичным — так что можно оставить. Но про волчий оскал — уже категорически не-пи-сать!

С почестями покинув Ленинград — место трусости и стыда, Ахматова приезжает в Москву — по пути бегства дальше.

Меня удивило, что она совершенно не беспокоилась обо мне. Ее приветствовали здесь как олицетворение мужества и твердости. Эти дни все волновались, как ехать, куда, кто повезет? Очевидно, эта тревога дошла до кульминации, когда я к ней пришла. Там собралось много писателей. Говорили только об эвакуации. Где будет лучше?

Пастернак был чрезвычайно возбужден. Рассказывал Анне Андреевне, как обучался в ополчении, Анна Андреевна лежала на диване и обращала к нему слова чеховского Фирса: «Человека забыли». Это означало: «Я хочу ехать в эвакуацию вместе с вами, друзья мои». Обо мне она как-то не задумывалась. Но Пастернак, уже отойдя от нее, несколько раз тревожно взглядывал на меня и наконец подошел и тихо спросил: «А вы как едете?»

Вечером Анна Андреевна сообразила, что я не принадлежу к «золотому запасу» страны и поэтому ни в каком эшелоне мне места не предусмотрено. И тут оказалось, что ей ничего не стоило бы заявить в Литфонде, что ей нужна сопровождающая и указать на меня. Она была настолько уверена в успехе, что мы успели условиться. Я должна была прийти к ней очень рано утром, взяв с собой только маленький узелок с самыми необходимыми вещами.

В восемь часов утра я звонила в дверь квартиры Берггольц. Мне открыла хозяйка и сказала, что ночью прибежал Пастернак и объявил, что состав уже стоит на платформе и надо немедленно явиться на посадку. И они уехали.

Я шла по улицам и плакала.

Эмма ГЕРШТЕЙН. Мемуары. Стр. 303

Просить за кого-то — растрачивать кредит, который можно было бы потратить на себя. Не оскудеет рука дающего у того, кому есть что давать. Чтобы заставить себя протянуть свою дающую руку, надо быть немного больше покорной Господней воле, чем громко распевающая об этом Анна Ахматова.

Ахматова всегда беспокоится, что у дающего убудет и не хватит именно ей.