Анти-Ахматова

К. И. ЧУКОВСКИЙ. Дневник. 1930–1969. Стр. 396

Написанное она прочла мне вслух. Целая страница прозы. Письмо не письмо, а отрывок, начинающийся с полуфразы. Замысел: положить конец кривотолкам. Нападки на нападающих и кое-какие объяснения. Написано со странной смесью беспомощности и надменности — странное сочетание, присущее ей вообще.

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952–1962. Стр. 128

Я привезла Анне Андреевне первый том «Сочинений» Гумилева. Вновь и вновь перелистывая книгу, проговорила задумчиво, медленно, угрожающе: «Я сделаю… из них… свиное отбивное…» Потом захлопнула книгу и подняла ее над головой. «Здесь все стихи — мне. Почти все».

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952–1962. стр. 537

А Лукницкий между тем произнес нечто еще более сладостное — по поводу статьи Маковского, столь рассердившей Анну Андреевну. Павел Николаевич выдвинул такую теорию: Маковский, дескать, потому недоброжелательно отзывается о Николае Степановиче, что сам в ту пору был влюблен в Анну Андреевну. Поверила ли она этой лести? Не думаю. Она — человек трезвый.

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1963–1966. Стр. 193

Да Лукницкий — бывалый. Он-то ее знает.

Некто сообщает, что никогда не забудет двух своих встреч с нею («помню каждое ваше слово») и надеется непременно снова увидеть ее этим летом.

«Я хотела проверить, какое впечатление производит на вас это письмо. К какому разряду писем, по-вашему, оно относится»? — «К любовному, — сказала я. — Типичное любовное письмо». — «Ах так? Даже типичное? Значит, мне не показалось? А я уж, признаться, вообразила, что у меня начинается сексуальный психоз. Как у Любови Дмитриевны. Этого бы еще не хватало! В 70 лет даме мерещатся любовные послания! У меня седые волосы дыбом встали. Boт так». Она с двух сторон обеими руками подняла над головой две длинные седые пряди и движением рук, плеч, головы с такою безупречною точностью изобразила мраморную гордыню, что я не удивилась чьей-то влюбленности. Живая арка из рук — это был подлинный архитектурный шедевр. «Клиническое любовное письмо», — с удовлетворением подтвердила Анна Андреевна, опустила руки и спрятала письмо в сумочку.

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952–1962. Стр. 360

Пластинка готова — с отточенными движениями, как всегда.

В разговоре она часто называла его иронически-почтительно «лорд», реже «сэр»: за заслуги перед Англией король даровал ему дворянский титул. «Сэр Исайя — лучший causeur (собеседник) Европы, — сказала она однажды. — Черчилль любит приглашать его к обеду».

Анатолий НАЙМАН. Рассказы о Анне Ахматовой. Стр. 145

Это ее черта, действительно достойная Екатерины Второй: возвеличивать своих любовников. Но та их возвеличивала в реальной жизни, давала им шанс, который они использовать должны были сами, а Ахматова возвеличивала их только в воображении круга СВОИХ поклонников, возносясь таким образом сама. Влиять на кого-то, на чью-то жизнь, на чей-то путь — ее масштаба не хватало.

«Ваше сиятельство! Его сиятельство, несмотря на свою ревность, разрешил моему благородию написать вам». Так Пушкин писал жене своего друга князя Петра Вяземского. Это разве похоже на лакейскую гордость Анны Андреевны за рыцарство Берлина (ведь Берлин ей — никто, «малознакомый»)?

«Песенки» меня почему-то не затронули, кроме двух строчек:

Отняты мы друг у друга…

Разве можно так?

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952–1962. Стр. 361

Разве это тема в 73 года? Любовное стихотворение старого Тютчева об умершей Денисьевой: «Ангел мой, ты видишь ли меня?» — разве оно о шорохах, о встречах? О невстречах? Оно — о Боге.

Да и кто же отнимал друг от друга Анну Андреевну и Исайю Берлина?

Стихи — это ее жизнь, она пишет о том, чем живет. Лидии Чуковской она пошептывает, что она переживает роман. У нее «роман» с сэром Исайей Берлиным, которого она видела один раз в жизни двадцать лет назад… Свиданья, слава…

Светает. Это Страшный Суд. Свиданье горестней разлуки, Там мертвой славе отдадут Меня — твои живые руки. А я была дерзкой, злой и веселой.

Она была презрительной, самодовольной, погруженной в себя. И знала это всегда.

Можно — работать всю старость, до смерти, а можно — старчески бесплодно суетиться в круге своих обычных интересов.

Волков: Сотворять легенды было вполне в ее характере. Или я не прав?

Бродский: Нет, она наоборот, любила выводить все на чистую воду.

Соломон ВОЛКОВ. Диалоги с Бродским. Стр. 240

Не все, а всех. Основная ее презумпция была — что человек низок. В соединении с одесским темпераментом давало картину, которую трудно было забыть.

В середине октября я поехал в деревню Норинскую Коношского района Архангельской области, где Бродский отбывал ссылку. Я вез продукты, сигареты и теплые вещи. Звонили знакомые, просили передать письма и разные мелочи, один предложил кожаные рукавицы, я поехал за ними, но дверь открыла жена и сказала, что муж не знал, что рукавицы уже носит сын. Ахматова, узнав, произнесла: «Негодяй», — я подумал, что из-за того, что он напрасно сгонял меня через весь город и прикрылся женой, и стал защищать его: дескать, мог не знать, что рукавицы у сына. «Тогда спускаются в лавку, — прервала она меня раздраженно, — и покупают другие».

Анатолий НАЙМАН. Рассказы о Анне Ахматовой. Стр. 188

Бедная, как Маяковский не знал, что свежая сорочка — это роскошь, так и она не знала, что кожаные рукавицы тогда в каждой «лавке» не продавались, не зря человек их и предложил — ведь это был дефицит. А человек, наверное, был не самый близкий, раз не сам хотел привезти. В общем, захотел — дал рукавицы, захотел — не дал, Ахматова сама присылала «самые маленькие посылки», это не повод назвать человека негодяем. У него была уважительная причина, а другие в «лавке» не продавались. И никакой особенной трагедии в этом не было — «знакомые звонили», «предлагали мелочи», все хотели примазаться к биографии, не так, когда Льву Николаевичу и в самом деле носить и есть было нечего.

Пересказывает свой разговор с неким Мишей Поливановым о Пастернаке.

«Когда я имела неосторожность произнести по адресу Бориса Леонидовича нечто не совсем почтительное — поднялся крик. Оскорбление величества! «Я говорил с Борисом Леонидовичем два раза — это сама искренность». — «Я говорила с Борисом Леонидовичем двести раз — это само лукавство». Теперь Миша Поливанов возымеет обыкновение утверждать, что Ахматова и Пастернак были на ножах. Но я этого не боюсь. Я приму свои меры».