Антиквар
Шрифт:
– Теперь вот пришли, как видите. Слушаю.
– Да, конечно. Я Щербакова Галина Сергеевна… Что вас интересует? Москвичка. По образованию – журналист. Впрочем, это вряд ли нужно… Что же еще?…
– Про вас – достаточно. Пока. Теперь – про «Душеньку», если можно…
– Да, разумеется. Но придется еще немного про меня… Буквально несколько слов. Видите ли, мой муж был крупный дипломат… Не в этом, конечно, суть. А в том, что, во-первых, большую часть жизни мы прожили за границей. А во-вторых – это главное, – он всю жизнь собирал русские портреты. Просто с ума сходил, но тогда, знаете, была возможность. В семидесятые годы в Европе еще живы были многие из тех, кто
– Словом, ваш муж спешил на помощь одряхлевшим осколкам империи. Благородно. И рискованно, между прочим. Как-никак идеологические противники.
– Вы напрасно иронизируете. Он никогда не обирал стариков, как поступают теперь ваши коллеги. Но я здесь не для того, чтобы спорить. Однажды – это было в Париже – мужу принесли женский портрет работы неизвестного художника. Просили немного, он позвал меня посоветоваться. И я… в общем, я сразу поняла, что это. Нет, нет – про «Душеньку» я тогда ничего не знала. И творчество Крапивина представляла, что называется, в самых общих чертах. Я видела вещь, понимаете? Разумеется, вы должны понять. Мы купили портрет.
– У кого?
– Обычный посредник. Из тех, что вьются на всех блошиных рынках, мелких аукционах, дают объявления в газеты. Мелкий торговец стариной – баз лавки, но с некоторым количеством постоянных клиентов. Таких много в Европе, и особенно во Франции. Я даже не помню, как его звали, но если для вас это важно – могу посмотреть в бумагах мужа. Наверное, вспомню, если увижу, возможно, и телефон записан. Но что это теперь даст?
– Вы правы. Теперь, разумеется, ничего. Бог с ним, с вашим посредником. Хотя, знаете, я часто бываю в Париже и, пожалуй, все же хотел бы с ним поговорить. Просто поговорить. Понимаете?
– Да, конечно. Я поищу сегодня же.
– Буду признателен. Но – «Душенька»? Когда вы поняли, что это она? И как вообще возникла идея?
– Не скоро. Прошло много лет – почти тридцать. И за эти годы случилось много всякого… по большей части малоприятного. И тяжкого. Но это сейчас не важно. Мужа отправили в отставку, и скоро – не прошло года – он умер. Я осталась с коллекцией и… больше ни с чем, если вдуматься. Детей Бог не дал. Ну, пенсия, разумеется, квартира приличная. Год был 1992-й – начала жить, как говорится, исключительно ради собственного удовольствия. Хотя какое там удовольствие? Сбережения сгорели в одночасье. Муж после отставки все наши деньги перевел из ВЭБа в Сбербанк – полагал, так надежнее. Такую вот глупость напоследок сотворил. И умер. Ну, похороны, потом – памятник… После – врачи, лекарства… Продукты дорожают. Короче, ничего оригинального – вы и сами наверняка не раз наблюдали подобные метаморфозы. Начала продавать картины – много за них не давали, художников первой величины у нас не было: Гаврилов, Платонов, Дубовской… Цены, полагаю, вам известны. «Душеньку» одно время вообще не собиралась отдавать – «н/х» по определению, копейки. Да и не везде возьмут. Однако делать нечего – пришло ее время. Понесла в Грабаря – с атрибуцией, не мне вам объяснять, все же иное дело. А там замечательный старик…
– Никита Никитич…
– Да. Он-то всю историю мне поведал.
– И «Душеньку» атрибутировал?
– Предположительно. «Позволяет предположить…» – как это обычно пишется…
– Ну, дает старик. Седина в бороду – авторитеты побоку. Сам себе авторитет. Что ж, правильно.
– Он мне и вас посоветовал разыскать.
– За это будет ему отдельное спасибо. Что ж, Галина Сергеевна, беседа у нас с
вами вышла занимательная. Настало, однако, время огласить приговор.– Простите?
– Ну, простить вас или, напротив, обидеться смертельно я смогу после того, как услышу сакраментальное: сколько?
– Сколько?…
– Сколько, сколько вы, уважаемая Галина Сергеевна, желаете получить за полотно? С учетом, разумеется, атрибуции Никиты Никитича, пусть и предположительной…
– Игорь Всеволодович, в самом начале нашей беседы вы спросили, известно ли мне о трагедии вашей семьи. И я ответила – да. Неужели вы полагаете, что, зная все, я посмею предложить вам купить портрет?
Она сумасшедшая, подумал Непомнящий.
И одновременно ощутил давно забытое чувство – чьи-то большие теплые ладони осторожно сжали сердце, и стало ему хорошо в этих ладонях – спокойно, уютно.
Только щиплет в носу почему-то – и в глазах неожиданно горячо.
В это время – наверное, кстати, потому что забытое чувство накатило внезапно, сильно и Непомнящий совершенно не знал, как с ним быть, – в кармане пиджака слабо звякнул мобильный телефон.
– Простите. – Это был в высшей степени удобный повод для того, чтобы отвернуться.
Он возблагодарил судьбу, еще не зная, кто звонит.
А узнав, приятно удивился.
Звонил адвокат, любитель поповского фарфора. Надо сказать, что некоторое время после ужина в «Узбекистане» и позже, когда уже разгромили магазин, Игорь Всеволодович рассчитывал на услуги мэтра. Разумеется, не безвозмездные.
Но время шло, и в какой-то миг стало ясно – рассчитывать не стоит. Человек, возможно, и хотел бы, но ничем не может помочь. Потому и не звонит. И уж тем паче звонить не следует ему, во избежание взаимной неловкости, которая, как правило, долго отравляет память.
Теперь Герман Константинович звонил сам.
И это означало примерно следующее.
Где-то в неведомых кущах или в заоблачных высях чаша весов, на которую кто-то поместил интересы, а быть может, и жизнь Игоря Всеволодовича, сдвинулась с места и легонько поползла вниз.
Возможно, движение было робким. Едва заметным.
Но не для Германа Константиновича.
И вот он звонил.
Говорил суховато, камуфлируя комплекс некоторой вины, но бодро, а главное, так, словно расстались вчера.
– Здравствуй, дружок. Насчет твоей сказки появилась некая ясность. А главное, люди, с которыми можно – и нужно! – говорить. Ты меня понял?
– Я готов.
– Вот и прекрасно. Не занимай вечер. Или по крайней мере будь в зоне досягаемости…
Это был сумасшедший день.
Воистину что-то там происходило со звездами или некими другими субстанциями.
Хорошо было бы еще понять – что?
Минск, год 1941-й
Это было странное, ирреальное, но захватывающее зрелище. Что-то из области фантастики, возможно.
Вспомнились фильмы Лени Рифеншталь и ее фотографии. Он любил творчество этой женщины.
Она фантастически снимала обычные, совершенно реальные вещи и события, в действительности даже скучноватые и однообразные. С фантазией у людей Геббельса всегда были проблемы. С образованием и вкусом, впрочем, тоже.
Но она снимала их топорные мистерии, будто слегка смещая происходящее в пространстве и во времени. И появлялось чувство ирреальности, намек на едва различимое присутствие высшей воли – единственной, правящей миром.