Антипутеводитель по современной литературе. 99 книг, которые не надо читать

Дмитрий Петров в своего героя влюблен, и для биографа это — явление нормальное. Но беда, когда розовые очки оказываются единственным светофильтром: в этом случае персонаж серии «ЖЗЛ» из живого человека превращается в эдакого рыцаря без страха и упрека. Василий Аксенов был прекрасным писателем и непростым человеком, однако автор биографии старательно сглаживает все углы в пользу своего персонажа. Что бы ни случилось, главный герой книги прав — и точка. Если у Аксенова трения с Евтушенко, виноват Евтушенко. Если у Аксенова конфликт с Бродским, виноват Бродский. Если букеровское жюри не согласилось с мнением Аксенова, пусть оно пеняет на себя. Автор книги не является литературным критиком, зато ценит джаз. Значит, той аксеновской прозе, которую никак нельзя сопрячь с джазом (а такая преобладает), будет уделено минимум внимания. Истории с альманахом «Метрополь» — действительно важной — в книге отведено в десять раз больше печатной площади, чем любой из «персональных» книг героя. А хотите узнать, как снимался фильм «Пока безумствует мечта»? Шиш: всему аксеновскому кинематографу автор биографии писателя уделит лишь несколько скупых строк.

В тех случаях, когда Дмитрию Петрову что-то кажется маловажным, читатель книги получит минимум информации — а то и просто набор баек. К примеру, Петров пишет об Аксенове 40-х: «Тогда же у будущего писателя возникло уважение к синим джутовым брючатам — как-то, перелезая через забор, он зацепился за гвоздь и повис. А штаны — выдержали. Надо сказать, что качество джинсов с тех пор заметно ухудшилось». Узнаете, откуда байка? Правильно, из повести Аркадия Гайдара: «Мать сшила мне гимнастерку и штаны из какой-то материи, которая называлась «чертовой кожей». Кожа эта действительно, должно быть, была содрана с черта, потому что когда однажды, убегая из монашеского сада от здоровенного инока, вооруженного дубиной, я зацепился за заборный гвоздь, то штаны не разорвались, и я повис на заборе…» Хотя во времена Гайдара не знали слова «джинсы», эпизод в повести «Школа» вышел, согласитесь, куда живее, чем в современной книге серии «ЖЗЛ».

Дмитрий Петров благоговеет перед своим персонажем, и оттого вместо человека с редкостным литературным даром, непростым характером и трагической судьбой то и дело возникает какой-то пряничный рыцарь с леденцовым щитом и плюмажем из сахарной ваты.

Если описывается безоблачное младенчество героя, то сюсюканье зашкаливает: «была еще и няня Фима — милая женщина, что рассказывала Васеньке удивительные сказки». Когда же доходим до магаданских эпизодов (Аксенов приехал к матери, вышедшей из лагеря), автор форсирует дикую пафосность из бульварных мелодрам: «Их глаза встретились. Вмиг возродилась связь времен, неисчерпаемая близость, что рвали годы разлуки, жизни среди чужих. (…) Исполненная ожидания неправой кары и муки раскаленная дневная юдоль и ночная пурга Магадана обожгли Аксенова на годы». И тому подобное: вместо суровой горечи — мексиканские страсти. В книге, где понятию «стиль» отведена целая глава, сам автор демонстрирует стилистическую глухоту. «Громко зазвучали в журналах имена Слуцкого, Яшина, Пастернака», «в семье затрепетал диалог поколений», «обширно цитировать травлю», «закоперщика дерзновенного альманаха», «яркими парадоксами по всем вопросам жизни…». Аксенова, ненавидевшего штамповку, едва ли порадовали бы эти протуберанцы дурного журнализма.

Упрекая издателей первого собрания сочинений Аксенова — дескать, «много опечаток», — биограф повинен в том же самом: вместо патриотов у него — «париоты», вместо Потомака — «Патомак», вместо Горпожакс — «Гарпожакс», вместо колымский (от Колымы) — «калымский» (от слова «калым»?). Поэт Иртеньев превратился в Иртенева, критик Чупринин — в Чупрынина, издатель Глезер стал Глейзером. Неряшливость автора трудно свалить на нерадивость корректоров. Не корректоры виновны в том, что прозаик Всеволод Кочетов оказался тут Виктором, критик Владимир Бондаренко — Валерием, негр Джим из «Гекльберри Финна» стал Томом (Сойером, что ли?), сериал «Санта-Барбара» мутировал в сериал «Санта-Моника», а Лара из «Доктора Живаго» обернулась загадочной Лорой…

Характерно, что биограф писателя не видит разницы между главным и второстепенным. Пусть кто-то другой напишет о «внутренней эмиграции» прозаиков 70-х в историю и о роли серии «Пламенные революционеры» (где, помимо Аксенова, печатались Войнович, Гладилин, Трифонов). А Петров даже роману «Любовь к электричеству» уделил меньше абзаца. Зато читатель узнает, что в день рождения героя «впервые были испытаны ракетные снаряды калибров 82, 132, 245 и 410 мм конструкции Б.С. Петропавловского и Г.Э. Лангемака». Двум любопытнейшим детским повестям, памятным доныне, посвящено два десятка дежурных строк, зато нам объяснят, что некая улица названа «в честь видного революционера и партийного оратора, застреленного восставшим чехословацким легионером». О самом дефицитном советском детективе, хулиганском романе уже упомянутого Гривадия Горпожакса (Аксенов, Поженян, Горчаков), сказано мельком, зато дореволюционное хозяйство аксеновских предков описано до последнего огурца; упомянута даже лошадь по кличке Колчак, и сноска пояснит: «Колчак — значит «колченогий», «хромой». Чтобы никто не подумал, будто лошадь в названа в честь адмирала.

У автора нет интереса к яркой детали. Он не расскажет о сантехнике-мушкетере Базиле Аксенушкине из повести Георгия Садовникова «Спаситель океана» — подарке автора «Большой перемены» школьному приятелю Васе. Или о том, как фамилия Аксенова — в компании фамилий Толстой и Солженицын — прозвучала в триллере «Нет выхода» с Кевином Костнером. Что нам Костнер? Нам важнее, что сам Веллер посетил аксеновский музей и «внимательно осмотрел» маузер отца Василия Павловича.

Наряду с Веллером и хромой лошадью в книге возникнет, притом не раз, и сам биограф. «Я», «мне» — излюбленные местоимения. «Мы беседовали много часов», «Василий Павлович подписал ее мне», «я спросил», «я так и не спросил», «я тогда ни с того ни с сего подумал»… Даже в финале, когда писателя провожают в последний путь, читаем: «Я спешил из Подмосковья. Были пробки, но я успел». Спасибо вам, Дмитрий Павлович Петров: в трудный момент вы не упустили и эту крайне важную подробность биографии Василия Павловича Аксенова. А машину не запачкали, пока ехали-с?

Это ваша голова, гражданин доуэль?

Зеев Бар-Селла. Александр Беляев. М.: Молодая гвардия

Зеев Бар-Селла — один из самых известных представителей радикальной ветви «антишолоховедения», по мнению которых не только роман «Тихий Дон» не принадлежал Шолохову, но и остальные его произведения на самом деле были написаны другими людьми в рамках коллективного «проекта» ОГПУ. Понятно, что, когда «Молодая гвардия» только анонсировала будущую книгу Бар-Селлы в серии «ЖЗЛ», поклонники Александра Беляева занервничали: а ну как неутомимый дешифровщик литературных кодов взялся за биографию фантаста не случайно? А вдруг автор примется доказывать, что и «Человека-амфибию», например, сочинили Бабель с Платоновым и примкнувшие к ним Олеша с Пильняком?

Тревожные ожидания читателей, к счастью, не оправдались. То есть о самой возможности коллективного «литпроекта» в сталинском СССР здесь все же упоминается, но мельком и по отношению не к Беляеву и даже не к Шолохову, а к Николаю Островскому. На моральный авторитет Беляева биограф не покушается и заслуг не отрицает. Другое дело, что и в новой книге Бар-Селла не стеснен рамками традиционного жизнеописания; ему, как и прежде, ближе «детективный» подход к событиям: «по случайным, на первый взгляд не относящимся к делу данным, выстраивать реальную картину» (цитируем его интервью). Там, где обычный биограф сосредоточен на главном, сыщик ныряет в частности. Он может найти жемчужное зерно, а может и потонуть.

Автор книги, увы, не всегда держится на плаву. Как только его сыщицкая дотошность перерастает во всеядность, он начинает путаться в масштабах явлений — и путать читателя. Бар-Селла не жалеет места для цитат из ранних газетных опусов своего героя, но в книге, скажем, не прокомментирована история создания романа «Человек, нашедший свое лицо» (две разные редакции, между прочим!). Автор перечисляет роли Беляева в полулюбительских театральных постановках Смоленска, но не объясняет внезапные переезды писателя то в Киев, то в Детское Село. Беляев был единственным фантастом в ленинградской делегации, которая встречалась с Уэллсом, но про саму встречу в книге — одна строчка. В начале повествования Бар-Селла ловит на неточностях автора забытой публикации о Беляеве в журнале «Милиция» — однако и сам дважды допускает ошибку в инициалах фантастоведа Анатолия Бритикова. А чего стоит мимоходом сделанное открытие: песню «Фабричная Камаринская» Лев Троцкий сочинил, оказывается, еще в 1882 году. Ага, в трехлетнем возрасте!

Ощущение сюра усиливается, когда дело доходит до опасной темы литературных влияний. Сравнивая «Собачье сердце» Булгакова и «Голову профессора Доуэля» Беляева, автор книги объявляет, что Александр Романович, скорее всего, был знаком с неопубликованным произведением Михаила Афанасьевича, а уж к моменту завершения цикла «Изобретения профессора Вагнера» — знаком наверняка: и Вагнер, и Преображенский — оба профессора, оба экспериментаторы и оба отлавливали для опытов бродячих собак. «Случайность? Нет, таких случайностей не бывает!» — вот уровень аргументации. Притом что о рассказе Карла Груннерта «Голова мистера Стайла», который и впрямь мог повлиять на «Доуэля», Бар-Селла умалчивает. Ну кто такой Груннерт? Малоизвестный немец, и даже не замаскированный Воланд. Кстати, через пару страниц автор, препарируя цитаты из беляевских «Властелина мира» и «Борьбы в эфире», с одной стороны, и «Мастера и Маргариты» — с другой, будет доказывать ответное влияние Беляева на Булгакова: у обоих описана встреча с неизвестным на скамейке — «не самый распространенный литературный ход. Я, по крайней мере, ничего подобного у других авторов не припомню». В воображении возникает дивная картинка: создатели «Белой гвардии» и «Звезды КЭЦ» ревниво следят друг за другом и заглядывают друг другу через плечо. Бред? Но в мире литературного сыска такая версия — в порядке вещей.

Вообще при чтении книги Бар-Селлы трудно отделаться от ощущения, будто перед нами — не столько труд литературоведа, сколько полицейский отчет. «На вопрос: «Где обретался Беляев весной 1907 года?» — ничего определенного ответить нельзя», «о том, чем был занят Беляев в первой половине 1908 года, мы сведениями не располагаем», «а чем он вообще занимался с осени 1909 года?». И тому подобное. «Дочь полагала, что он работал там (в почтовом ведомстве. — Р. А.) плановиком. Поверить в это трудно», — замечает бдительный автор и сразу дает иную версию: он служил в том же Наркомпочтеле юрисконсультом. И что? Для читателя нет разницы. Но не для сыщика: «Сообщения вполне нейтральные начинаешь подозревать в сокрытии тайных грехов». Однако Беляев, согласитесь, все-таки не Мориарти. Метод Холмса хорош, если есть преступление. Если тайн и грехов нет, маховик сыска начинает прокручиваться вхолостую. И тогда подобранный окурок — не улика, а просто мусор.