Антистерва

Она не понимала, с чем может быть связано это странное чувство, но оно было таким отчетливым, что сомневаться в нем не приходилось. Оно было из тех чувств, которые возникали у нее внутри редко, но ярко, как прозрения. Лола помнила все случаи, когда это происходило в последние два года. Когда она почувствовала, что невменяемый Мурод хочет ударить Матвея ножом. Когда таджичонок подсунул наркотик в карман Кобольду. Когда Иван Леонидович Шевардин сказал, что стал космонавтом из любопытства, и она поняла, что это правда, потому что интерес к жизни горел у него в глазах.

И вот теперь она точно так же чувствовала жизнь дома, в котором родился ее отец.

Матвей не обманул, когда сказал, что все здесь осталось таким же, каким было когда-то. Сам-то он просто знал об этом от бабушки Антоши — от папиной родной сестры, представить невозможно! — а Лола вот именно чувствовала это, глядя на каждую старинную безделушку, стоящую в кабинете, на широком столе из карельской березы.

Ей говорила об этом глиняная посеребренная птица — Анна сказала, что это Сирин и что он сделан в начале двадцатого века каким-то очень известным скульптором.

И музыкальная шкатулка — в ней было много красивых и сложных мелодий, а одна была совсем простая, но она-то и говорила сердцу больше всего.

И держатель для бумаг, сделанный в виде двух сложенных ладоней с тонкими, нервными пальцами.

И даже плоская, как платок, фаянсовая пепельница, украшенная непонятными рисунками.

— Это на ней ребус нарисован, — объяснила про пепельницу Анна. — Какой-то старинный ребус. Все в доме знают, что он означает, кроме меня. Матюшка в восемь лет разгадал, а я и в сорок два не могу.

— А я знаю! — воскликнула Лола, приглядевшись к рисункам. — Здесь написано, что…

— Ленка, молчи! — завопил Матвей; он незаметно вошел в кабинет в самый разгар беседы. — Хочешь, чтобы я мамульке шампанское проспорил? Она говорит, что разгадает, а я говорю, что нет. Вот и пусть развивает абстрактное мышление. Зря она, что ли, у нас искусствовед?

И взглянул на Анну так, что у Лолы защипало в носу. Ей никогда не хотелось иметь детей, она даже представить не могла, что они могут у нее быть, но при виде того, как Матвей, который сразу стал ей роднее некуда, смотрит на свою маму, она почувствовала, что у нее замирает дыхание.

— Все-таки я этого никогда не пойму, — сказала Анна.

— Чего — этого? Ребуса? — переспросил Матвей.

— Почему мы про Василия Константиновича не знали, вот чего. Ну хорошо, он уехал, когда бабушка Антоша младенцем была, но потом-то!.. Почему ее мама даже не сказала ей, что у нее брат есть? И почему он ни разу не приехал? Все-таки родительский дом…

— Он приезжал, — помолчав, сказала Лола. — Два раза. Один раз сразу после войны, а второй — уже со мной. Мне тогда шесть лет было.

— Но как же это?.. — ахнула Анна. — Тебе шесть, Сереже, значит… Да уже Матвей даже был, не то что Сережа! И почему же мы все…

— Мы не заходили, — объяснила Лола. — Поэтому вы нас и не видели. Мы под окнами постояли и ушли.

— Вот, елки, поэт Некрасов, размышления у парадного подъезда! — сердито хмыкнул Матвей. — Ты не обижайся, Лен, но папа твой… неправильно себя повел.

— Он считал, что правильно, — снова улыбнулась она. — Он сказал: какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит?

— Эго вообще-то не он сказал, — заметила Анна. — Об этом, если верить Библии, несколько раньше догадались.

— Но я узнала об этом от него.

* * *

Москва ошеломила Лолу так, что она весь день не могла произнести ни слова. Папа поглядывал на нее с тревогой и время от времени спрашивал:

— Ты устала? Может, отвезти тебя в гостиницу?

Но она тут же испуганно сжимала его руку и убыстряла шаг, чтобы папа не задерживался и не отвез бы ее из-за этого куда-то, где она будет одна, без него.

Первый вопрос она задала только к вечеру, когда все папины дела были закончены и они ехали в метро.

— Пап… — спросила Лола. — А почему по радио сказали: «Октябрьское поле»? Ведь это Москва. И поля никакого нету.

Она представила то октябрьское поле, которое было в Душанбе совсем рядом с их домом — огромное, все белое от раскрывшихся хлопковых коробочек. На хлопок осенью выезжал весь город — прекращались занятия в школах, в институтах, чуть ли не заводы останавливались ради белого золота, которым гордился Таджикистан. Мама рассказывала, что во время этой страды милиция останавливала машины, проезжавшие мимо полей, и заставляла каждого пассажира набрать по три фартука хлопка.

— Когда папа меня в роддом вез на такси, нас тоже остановили, — вспоминала она. — Сказали: ну и что, что беременная? Хлопок соберет, пользу стране принесет, тогда пусть рожает себе сколько хочет.

— И что? — спрашивала Лола.

— Папа мне не дал собирать. Пистолет у милиционера отобрал и сказал, что ему плевать, что в тюрьму сядет — сначала его убьет.

— И милиционер вас пропустил? — смеялась Лола; она могла слушать эту историю бесконечно.

— Пропустил. Какая ему радость была бы, чтобы папа в тюрьму сел? Он сам ведь уже мертвый был бы.

Все это вспомнилось сейчас, в огромном чужом городе, в котором не было никакого поля.

— Это просто название, — улыбнулся папа. — В Москве много таких названий. Есть переулок Сивцев Вражек. Есть Никитские ворота, есть Арбатские, хотя никаких ворот там нет, это просто площади. Маленькая… — вдруг сказал он. — Может, задержимся еще совсем чуть-чуть? Или ты очень устала?

— Я не устала. — Она помотала головой. — Поехали куда хочешь.

— Не то чтобы хочу… Но поехали.

Улица, на которую они вышли из метро, называлась улицей Чехова. Лола научилась читать в три года, а «Каштанку» прочитала перед самой поездкой в Москву, поэтому обрадовалась знакомому имени, написанному синими буквами на белой табличке.

Они дошли до самого конца этой улицы, и папа остановился возле углового дома, который показался Лоле необыкновенно высоким и необыкновенно красивым. Он был желто-белый и даже в сумерках — как солнечный праздник. Пока она разглядывала лепные узоры вокруг окон, папа медленно пошел через двор. Спохватившись, Лола побежала за ним. Он ее даже не заметил — стоял, запрокинув голову, смотрел вверх на светящиеся окна. И то, что он не замечает ее присутствия, не обидело Лолу, а только испугало.

— Па… — тихо произнесла она. — Мы зачем сюда пришли?