Антистерва

Все переменилось однажды ночью — теплой, какая бывает только в августе и, наверное, только в Крыму, но, в общем, вполне обычной ночью. Иван не был дежурным и даже не помнил, зачем вышел в неположенное время на палубу. Сердце теснила смутная тоска — потому, наверное.

Он подошел к самому борту корабля и остановился, глядя вниз на темную воду. Море мощно колыхалось под ним, под кораблем и под небом, которое отражалось в нем необычными лучами: звезды как будто пронизывали светом водную толщу. Он подумал вот так — что звезды пронизывают море до самого дна, — случайно, и тут же задрал голову, словно хотел проверить, правда ли это.

Звезды стояли над ним так, что у него вдруг остановилось дыхание. Он тысячу раз за свою жизнь видел эти звезды — или не эти, южные, а другие, московские, неважно — и сотни раз видел их уже здесь, над Черным морем. И что вдруг произошло, от чего у него чуть сердце не остановилось? Этого Иван не знал.

Он смотрел на то, что было у него над головой — мерцало, сияло, манило, втягивало в себя, как-то по-особенному втягивало, ласково, как своего, что ли, да, наверное, так… Он смотрел на все это и чувствовал, что вот это, оно — Иван не мог найти для того, что видел, ни одного внятного названия, — то же самое, что он почувствовал ночью в квартире Ермоловых, когда смотрел на Анюту и арзамасский ужас отступал, навсегда отступал от него. Темное, полное звезд небо было сродни отступлению ужаса. Но, в отличие от того, что Иван лишь чувствовал в самом существовании Анны Ермоловой и чего совсем не понимал, — небо в торжествующих звездах было понятно, как дыхание. И, будучи таким понятным, ничуть не теряло в своей мощи.

Оно не было относительной ценностью — вот что было в нем главным!

Корабль стоял на рейде, палуба была неподвижна. И все-таки Иван чувствовал, что вся эта стальная махина покачивается у него под ногами — покачивается под небом и в такт глубоким вздохам моря. Корабль, который до сих пор был для него неуютным и посторонним сооружением, вдруг стал частью той абсолютной ценности, которая была одинакова в звездном небе и в его душе и перед которой отступал арзамасский ужас.

На следующий день его армейская жизнь переменилась совершенно: все разрозненные и несущественные действия, из которых она состояла до сих пор, выстроились во внятную картину. Нет, он не захотел стать военным моряком. Просто его нынешняя жизнь, не переставая быть жизнью временной, сделалась частью жизни будущей — той, что, он знал, будет связана только с огромным небом, в котором нет относительных ценностей. В ту, будущую жизнь нельзя было попасть, не выстроив себя изнутри, не приучив себя существовать в рамках железных правил, — и он стал себя к этому приучать; армейский быт подходил для этого как нельзя лучше.

Как обычно, когда что-нибудь захватывало его и увлекало, Иван начинал делать это с таким блеском, что казалось, все дается ему без особых усилий. Здесь, на корабле, он стал разбираться в его сложном электронном оснащении. Конечно, простого матроса не допустили бы до главных систем управления, но то, что ему положено было знать и уметь, Иван знал и умел виртуозно. Все и сверх того.

— Чувствуешь ты технику, Шевардин, — довольно замечал мичман Русаков, занимавшийся обучением матросов. — Тебя подучить, космическим кораблем сможешь управлять, не то что морским!

Мичман не подозревал, что его образное выражение было прямым попаданием. Иван действительно собирался управлять космическим кораблем, и все его мысли были сейчас направлены только на одно: как ему этого достичь.

Летное училище он отверг сразу. Эта дорога к космосу казалась ему слишком долгой и ненадежной. Конечно, он не имел точного представления о том, как из летчиков попадают в космонавты, но догадывался, что для этого надо будет налетать после училища немало часов, да и то без всякой гарантии успеха. Ивану казалось, что должна быть какая-то другая, более прямая дорога, и ему не терпелось поскорее вернуться в Москву, чтобы точно выяснить, какая именно. Он жалел даже, что попал именно во флот. Во время призыва ему было все равно, два года служить или три, но теперь каждый лишний день подогревал его нетерпение.

Когда-то мама считала, что из Ванечки непременно вышел бы хороший инженер.

— Прекрасная профессия, — говорила она. — Надежная, достойная, всегда нужна. — И добавляла со вздохом: — Если бы у тебя только было побольше терпения…

Все это мама говорила, когда, лет пятнадцати, сын переживал очередное увлечение, на этот раз радиоэлектроникой. По маминому мнению, из всех его увлечений это было самым пристойным: мальчик сутки напролет что-то паял, собирал какие-то электросхемы, чинил соседям приемники и телевизоры — в общем, был занят делом неопасным и полезным. И тройка по физике мгновенно превратилась в пятерку — как и предсказывал папа, играючи, — и учитель говорил, что у Вани золотая голова управляет золотыми руками… Правда, длилась спокойная жизнь недолго. Через полгода ребенок, к маминому ужасу, увлекся прыжками с парашютом, и освоенная радиоэлектроника была забыта.

И вот теперь воспоминание о том полудетском увлечении пришло в его голову так отчетливо, что Иван сразу понял: именно с этим может быть связано его будущее. Он припомнил, как Колькин отец рассказывал о каком-то специальном факультете, основанном генеральным конструктором космических ракет Королевым для обучения… Кто именно обучается на этом факультете, Иван не знал, и не знал даже, в каком институте этот факультет имеется. Это он как раз и собирался выяснить сразу же, как только закончится его служба и он окажется дома.

И служба, организуемая этим ожиданием, шла легко и слаженно.

Конечно, факультет оказался засекреченным. Ивану стоило немалых усилий узнать, что за скромным названием его будущей специальности, «электроника и системотехника», притом в обычном Лесотехническом институте в подмосковных Подлипках, скрывается то самое, о чем он мечтал — космос. Вот когда ему пригодилось умение подчиняться жесткой дисциплине, которое он интуитивно воспитывал в себе все годы службы! Все, что было связано с космосом, относилось к военному ведомству, потому студенты этого факультета ходили в военной форме, для поступления требовалась рекомендация армейского начальства и, еще до сложных вступительных экзаменов надо было пройти какие-то негласные проверки. Рекомендацию Ивану дали без вопросов, проверки он прошел, к экзаменам по подзабытым математике и физике подготовился с репетиторами, продав для оплаты уроков мамину жемчужную брошку, а когда он поступил, военная форма сидела на нем как влитая.

И никто не знал, что обыкновенный этот студент, ладный и уравновешенный — ну, может быть, только глаза горят поярче, чем у других, — ничем не отличается от того мальчишки, у которого сердце замирало, когда он лазал по чердаку старого дома, мечтая найти мушкетерскую шпагу или дуэльный пистолет.

* * *

Ах, какая это была девушка!..

У Ивана дыхание занялось, когда он ее увидел. Июльский полдень — вот что она была такое. В нее хотелось броситься, как в речку, она была — прохлада и зной одновременно. И волосы у нее были такие, что их хотелось попробовать на вкус, как светлый, почти белый липовый летний мед.

Даже не верилось, что такая девушка сидит в обычной деканатской комнате и старательно красит губы перламутровой помадой. Ивану так захотелось стереть эту помаду с ее губ, притом немедленно, что даже в носу защипало. Тем более что он давно не знакомился с такими девушками: то армия, то учеба, требовавшая всех сил и всего времени, а на первом курсе особенно…

На первом курсе он и зашел за чем-то в деканат, и увидел Лиду.

Кажется, ее должность называлась «лаборантка», хотя она не имела никакого отношения к колбам и ретортам, а просто подсчитывала часы преподавателям и составляла расписание занятий. Это была ответственная работа, такую не каждой поручили бы. Лида сказала об этом Ивану в первый же вечер, когда он пригласил ее в кино, то есть в вечер того дня, когда он впервые ее увидел.

— Просто так, с улицы, меня бы не взяли, — вскинув на него свои необыкновенной красоты глаза, объяснила она. — Хотя я, конечно, справляюсь хорошо. А дело в том, что папа здесь преподавал, его все помнят, и декан тоже. Он в ЦУПе не последний человек был. Только он уже умер.

И потом, подробнее рассказывая, что делал ее папа в Центре управления полетами, Лида снова то и дело поглядывала на своего спутника так, что у него учащалось дыхание.

«Это все неважно, — говорил взгляд ее летне-медовых глаз. — Кто где работал, декан, ЦУП… Я на тебя смотрю вот так — это важно!»