Антистерва

Франция была словно на другой планете, и уж совсем на космическом расстоянии были друг от друга Душанбе и Париж; трудно было найти два настолько далеких города. Но Лола ни на секунду не усомнилась в его словах.

— С тобой, — кивнула она.

— Может быть, и не со мной. Но ты меня там вспомнишь, и будет уже не очень важно, иду я рядом или нет.

— Ты будешь идти рядом и все мне показывать, — упрямо возразила она. — Не говори по-другому, пап.

— Ты закончила д'Артаньяна? — — спросил он, чтобы уйти от темы, которая возникла так неожиданно и так некстати.

— Показать? — оживилась Лола.

— Ну конечно!

Она побежала в сад, где в сарайчике у нее была оборудована мастерская. Кровать стояла у самого окна, и Василий видел, как дочка бежит под деревьями. Персики, гранаты и яблоки отяжелели от спелости, они висели гак низко, что Лола на бегу отводила их от своего лица. Она родилась среди этих жарких, налитых жизнью плодов, она была здесь своею. Но, глядя на нее, Василий почему-то понимал, что точно так же она чувствовала бы себя в Париже — абсолютно в своей стихии. И как много он отдал бы, чтобы она могла узнать ту стихию, и другую, и любую — все города и страны и все счастье, которым манит чуткую душу огромный мир!.. Все он отдал бы за это. Но у него ничего для этого не было.

— Вот он, д'Артаньян.

Лола присела на стул у кровати. Она так торопилась принести своего мушкетера, что даже запыхалась. Василий взял куклу в руки и сразу опустил себе на грудь, на белоснежное покрывало, которым был укрыт. Руки у него подрагивали от сердечной слабости, и он не хотел, чтобы Лола это заметила.

Она смотрела на него с ожиданием, для нее было важно, что он скажет, и не надо было ей сейчас отвлекаться на жалость к нему.

Василий всегда удивлялся, откуда у нее этот редкостный, труднообъяснимый талант. Она делала кукол так, что их трудно было назвать куклами — жизни в них было больше, чем в иных людях. Удивляться, впрочем, не приходилось: под руками ее мамы тоже оживали любые предметы. Правда, Манзура относилась к своему таланту очень спокойно и использовала его исключительно в практических целях: вышивала тюбетейки и платья на продажу, чтобы иметь возможность не ходить на работу и ухаживать за мужем, пекла пирожки, которые таяли во рту, крахмалила скатерти и простыни так, что они принадлежали, казалось, какой-то другой, а не их скромной жизни.

Василий только однажды увидел, что она вспомнила про свой талант как-то… сама для себя. И, увидев это. сразу понял, чем она должна заниматься.

В Душанбе открылся Театр оперы и балета. Ермолов получил в министерстве билеты и вместе с женой пошел на самый первый балет — это был «Спартак». За весь вечер Манзура не произнесла ни слова. Она не отводила глаз от сцены, она никуда не пошла в антракте — смотрела на колышущийся тяжелый занавес с таким же напряженным вниманием, с каким смотрела на артистов. К тому времени они жили вместе уже десять лет, но Василий никогда не видел свою жену в таком потрясении.

— Тебе нравится? — осторожно спросил он.

Манзура взглянула на него обычным своим непроницаемым взглядом и вдруг сказала:

— Я тоже могла бы так.

— Что — так? Танцевать? — удивился он.

— Нет. Сделать так красиво. Такие платья, и эти ткани, и все-все… Видишь? — Она показала на мерно вздыхающий занавес. — Ты думаешь, я не смогла бы?

— Конечно, смогла бы, — медленно произнес он. — Я думаю, этим тебе и надо заняться.

На следующий день Манзура пошла в театр и устроилась работать в пошивочный цех. Перед этим она не спала всю ночь, даже плакала, и Василию пришлось, как маленькую, пугать ее, что он немедленно заболеет и умрет, если она не станет заниматься тем, что ее так поразило.

— Ты правда хочешь, чтобы я там работала? — всхлипывала Манзура. Василий уже и забыл, когда видел ее плачущей! Кажется, в их первую ночь, а больше и никогда. — Ты не будешь сердиться, что я не дома?

Он понимал, какие страсти борются сейчас в ее душе, да этого и невозможно было не понимать. Конечно, нынешняя Манзура сильно отличалась от той забитой девочки, которая старалась поменьше есть, потому что боялась, как бы Елена ее не прогнала. Но все-таки поворот, который должен был произойти теперь в ее жизни, был слишком серьезным. Она знала своего мужа столько лет и до сих пор не поняла, что ее неожиданная страсть к тому, что не есть он, не может обидеть его, а может только обрадовать! Василий сердился, что она этого не понимает, и все же ему было немножко смешно.

И вот теперь ее дочка — его дочка — смотрела на него ожидающим взглядом, потому что для ее жизни было так же важно, что он скажет.

— Как глаза у него горят! — сказал Василий. Конечно, ему хотелось порадовать Лолу, но слова эти все-таки вырвались непроизвольно. — Совсем живые глаза, так и сияют. Чем это он у тебя так сильно увлечен, а?

Он увидел, что она обрадовалась — у самой глаза засияли куда как ярче, чем черные осколки антрацита, из которых она сделала глаза деревянному д'Артаньяну.

— Он увлечен жизнью, — серьезно сказала она. — Он очень увлечен жизнью, папа, ты же читал! Конечно, у него сияют глаза. И потом, он же влюблен. Ведь от этого глаза сияют, да?

— Конечно, маленькая, — улыбнулся Василий. — Только от этого они и сияют. Знаешь, я когда-то слышал историю про одного влюбленного юношу. Его звали Аль-Мутайям, это значит «пленник любви». Вот у него, я думаю, в глазах просто огонь горел.

— А в кого он влюбился? — с интересом спросила Лола.

— В красавицу из гарема. Они не могли быть вместе, но их страсть была раскалена, как небо.

— Как наше небо? — уточнила Лола.

— Наше, наше. — Василий с трудом сдержал улыбку. — Вот такое, как сейчас. Накануне твоего дня рождения.

— И что с ними случилось? — Видно было, что она даже дыхание затаила, как будто боялась, что это помешает отцу рассказать историю до конца.

— Они… В общем, к Аль-Мутайяму явился ангел смерти, перед которым он должен был покаяться в своей любви.

— И он покаялся? — спросила Лола; в ее голосе послышалось разочарование.

Василий не знал, чем закончилась эта история — вернее, этого не знал Клавдий Юльевич Делагард, от которого он ее услышал. Но что сказать дочке, он знал точно.

— Конечно, нет. В чем же каяться? Ничего лучше в его жизни не было и быть не могло. Он не покаялся, и его любовь прогнала ангела смерти.

— Ну и правильно! — Лола облегченно вздохнула. И тут же сказала: — Папа, ты заговариваешь мне зубы. А сам гранаты не ешь.

Василий понял, что ей не хочется говорить о таких вещах — даже с ним не хочется. Она была не то что бы скрытная, а… Она очень защищала все, что было у нее в сердце, и Василий надеялся, что это ей поможет. Потом, когда его не будет.

— Много у тебя завтра будет гостей? — спросил он.

— Не-а. Пять девочек.

— Позвала бы весь класс, — предложил он. — Вот закончите школу, разлетитесь кто куда, будете жалеть, что мало встречались.

— Весь класс я не хочу, — покачала головой Лола. — Мурод, например, ничтожество и ужасный гад, и он все время… Ну, я не хочу, чтобы он приходил. И вообще, если шумно, то не обязательно весело.

— Ты из-за меня не хочешь? — расстроился Василий. — Думаешь, мне шум помешает?