Антология Фантастической Литературы
Шрифт:
— Это мой сын, это Герберт! — закричала женщина, стараясь вырваться из его рук. — Я совсем забыла, от кладбища до нас две мили. Пусти меня, я открою ему дверь!
— Бога ради, не впускай его, — дрожа, сказал муж.
— Ты боишься собственного сына? — закричала она. — Пусти меня! Я иду, Герберт, иду!
Раздались еще два удара. Женщина вырвалась и выбежала из спальни. Муж, окликнув ее, побежал вслед за ней по лестнице. Он услышал стук щеколды, потом задыхающийся голос жены:
— Засов! — сказала она. — Я не могу до него достать.
Но муж, упав на колени, шарил по полу, искал обезьянью лапу.
— Хоть бы найти ее прежде, чем это войдет...
Удары гремели в доме один за другим. Мистер Уайт услышал, как жена приставляет стул, как отодвигает засов, в то же мгновение ему удалось найти обезьянью лапу, и он лихорадочно пробормотал третье, последнее желание.
Удары внезапно прекратились, хотя эхо еще прокатывалось по дому. Мистер Уайт услышал, как отодвигают стул и открывают дверь. На лестнице подул ледяной ветер, и долгий,
Джеймс Джойс
Определение призрака
Что такое призрак? — спросил Стивен. — Некто, ставший неощутимым вследствие смерти или отсутствия или смены нравов.
Мэй Гулдинг
Мать Стивена, исхудалая, окостенелая, поднимается сквозь пол комнаты в сером одеянии прокаженных, в увядшем венке из флердоранжа и рваной фате, ее безносое изможденное лицо позеленено могильной плесенью. Скудные прямые волосы. Она устремляет на Стивена пустые глазницы в синих кругах, открывает беззубый рот, неслышно говорит что-то.
МАТЬ (с тонкой и безумной улыбкой смерти). Я была прежде красавицей Мэй Гулдинг. Я умерла.
Артуро Кансела Пилар де Лусаррета
Судьба-индейка
КАК ХУАН ПЕДРО РЕАРТЕ ВОШЕЛ В ДВАДЦАТЫЙ ВЕК
Сомнительная народная мудрость «Бог троицу любит» никогда еще не была настолько далека от истины, как в случае с Хуаном Педро Реарте. Этот старый креол, пятнадцать лет прослуживший водителем конки в трамвайной компании Буэнос-Айреса, сломал себе ногу на исходе прошлого века. Произошедший с ним несчастный случай имел аллегорический смысл: трамвай, которым правил Реарте, сокрушил последнюю запряженную волами повозку, пересекавшую центральные улицы столицы. В газете Лайнеса «Диарио» сей прискорбный эпизод из городской жизни был окрещен последней схваткой цивилизации с варварством. Так с легкой руки анонимного репортера Реарте, по собственной нерадивости не сумевший сдержать лошадей на спуске улицы Комерсио [66] , превратился в символ прогресса.
66
Умберто I тогда еще триумфально шествовал по городам Италии, унаследовав от отца корону и бравые усы.
Невольного разрушителя последней повозки доставили из Тукумана в больницу для бедных, и там в одной из палат он со свойственным всем простолюдинам терпением дожидался, пока у него срастется большая берцовая кость, безжалостно сломанная при столкновении с повозкой и не менее безжалостно воссоединенная торопливым хирургом, оказавшим Реарте первую помощь. Чтобы сэкономить несколько минут, этот прилежный ученик Пировано, имевший некоторые не связанные с его профессией обязательства перед одной из участниц благотворительной лотереи, организованной дамами-попечительницами, укоротил правую ногу бедного водителя трамвая на четыре сантиметра. В своем непременном желании посетить упомянутое благотворительное собрание хирург обошелся с открытым сложным переломом так, словно тот был закрытым и простым, а коль скоро исправление врачебных ошибок не входит в число чудес, во множестве творимых Природой, Хуан Педро Реарте покинул больницу хромым и, хромая, вступил в XX век.
КРАТКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ О ФИЛОСОФИИ ИСТОРИИ
Он в него вступил в новом качестве инвалида. (Где вы видели неторопливого хромого или заику, который бы не частил? Величавая медлительность есть безошибочный знак уверенности в себе. Наши провинциалы подсознательно усвоили это правило и злоупотребляют им до такой степени, что ухитряются порой совмещать величавость с косноязычием.)
Следует отметить, что кучер Реарте поторопился войти в XX век без веских на то оснований, ибо закон о несчастных случаях на производстве стал действовать лишь шестнадцать лет спустя, и хотя наш инвалид уже его предчувствовал, провести весь оставшийся срок в больнице он не мог. Главным следствием этого закона явилось, безусловно, то, что больные стали выздоравливать значительно медленнее. Когда он еще не вошел в силу, люди, получившие травму на службе, либо быстро поправлялись, либо умирали, ведь смерть означает полное, хотя и наименее желательное для пациента, излечение от всех болезней... Хуан Педро Реарте постарался как можно скорее встать на ноги, не размышляя о превратностях судьбы или об эгоизме трамвайной компании, бросившей его в беде после пятнадцати лет беспорочной службы.
Подобные рассуждения были ему совершенно чужды. Они целиком принадлежат историку,
описывающему это событие, который, как и все историки, путает прошлое с настоящим, реальное с возможным, то, что «было», и то, что «должно или могло быть». В сущности, философия истории и состоит в этом постоянном анахронизме, который с помощью воображения искажает строгую непреложность фактов.«КУМАНЕК» И ОБЩЕСТВЕННЫЙ ПОРЯДОК
Хуан Педро Реарте не мог ни думать, ни даже смутно чувствовать ничего из изложенного в предыдущей главе, ибо он, подобно всем представителям своей профессии, был тем, кого в ту пору называли в просторечии «куманьком». Так вот, «куманек» был по своей природе консерватором, как и все довольные собой люди [67] , а никто так не гордился собой, как эти кучера с гвоздикой за ухом, в заломленной набок кепке, шелковом шейном платке, брюках с напуском на французский манер и коротких сапожках на высоком армейском каблуке. О довольстве своим положением безошибочно свидетельствовали замысловатые узоры, которые вычерчивал в воздухе их кнут, переливы сигнального рожка, которыми они украшали популярные отрывки из народных песен, головокружительная ловкость, с которой они поворачивали рукоятку тормоза, лукавая нежность комплиментов, отпускаемых служанкам, и презрительные насмешки в адрес соперников-возниц. Лишь спустившись с козел — передвижной трибуны, годной и для поношений, и для любезностей, — водитель трамвая превращался в скромного пролетария. Но это возвращение на дно было слишком коротким, чтобы пробудить мысли о тщете его гордыни. Трудясь по десять часов в день, эти люди не знали праздности, матери всех пороков, и в частности — самого страшного из всех: философского порока пессимизма и малодушия...
67
Именно недовольство собой, будь то из-за низкого происхождения, физических недостатков или отсутствия блестящих способностей, толкает многих людей на революционные действия. И наоборот, в глубине всякого мятежного характера скрывается малодушие. Революционная деятельность — это яростная реакция робких людей, которые, желая набраться смелости, перестраивают общество. Их можно уподобить человеку, который поджигает чужой дом, чтобы согреться. Порой случается, что в ходе революционных действий, особенно когда они увенчиваются успехом, робкие люди теряют свою боязливость и тогда превращаются в консерваторов. В этом психологическая причина отступничества стольких вдохновенных пророков, оставивших на полпути освобождение своего народа лишь потому, что им удалось достичь собственного духовного освобождения.
Когда я преодолею литературную робость, я напишу об этом комедию, полную тонких наблюдений (что аскетизм, к примеру, — это естественное поведение тех, кому не хватает характера), и назову ее «Уловки труса»; она наверняка не будет пользоваться большим успехом. Разве что ее поставят в Париже под названием «Le detour du timide».
РЕЛИКВИИ, ОСТАВШИЕСЯ ОТ СОСЕДА ПО КОМНАТЕ
Выписавшись из больницы, Реарте, разумеется, располагал свободным временем. Как только он смог выходить из дома, он тут же отправился в контору компании и робко, словно оставил место по собственной воле, высказал желание вернуться на службу. Его попросили сделать несколько шагов, «чтобы посмотреть, что сделалось с ногой», и хотя он заметно хромал, управляющий, мистер Макнаб, распорядился, чтобы он вернулся на работу через две недели, и дал вдобавок пятьдесят песо, посоветовав убавить левый каблук на три сантиметра, чтобы частично восстановить нарушенное равновесие. Деньги Реарте потратил, но совету не последовал.
Эти две недели он почти не покидал своей опрятной холостяцкой комнаты, которую почти десять лет занимал в одном тихом доме на улице Перу. Весь досуг он посвятил уходу за двумя дюжинами канареек, которые были единственной роскошью его существования, а также предметом гордости, служа наглядным доказательством его таланта птицевода и педагога. Птицевода — потому что эта стая пернатых произошла от единственной четы канареек, которую он законно унаследовал от соседа по комнате, шесть лет назад упорхнувшего вместе со всеми его сбережениями и двумя неподражаемыми костюмами; а педагога — потому что Реарте владел редким искусством учить птенцов мелодиям, которые исполнял на сигнальном рожке.
Помимо пары канареек, которая — возможно, в качестве компенсации — оказалась столь плодовитой, Реарте достались от непутевого соседа две цветные олеографии и несколько книг. Излишне напоминать, что в отличие от птиц ни книги, ни картины не размножились. И те и другие остались ровно такими же, какими были накануне бегства вероломного друга: олеография «Митинг на обрыве», где над морем с тремя тысячами совершенно одинаковых галер, как утес, возвышался силуэт выдающегося оратора; «Июльская революция», на которой воинственная обстановка Парка контрастировала с актерской позой трибуна Алема; «Гражданский союз, его происхождение и развитие. Официальная публикация» — увесистый том, в который трамвайщик так и не решился заглянуть; «Белая магия и сонник» — сочинение, которое часто просили одолжить соседи; «Наперсник влюбленных», к чьей эпистолярной помощи Реарте никогда не приходило в голову прибегнуть; и наконец, «Доходное дело Карлоса Лансы» Эдуардо Гутьерреса, книга, пробудившая у него угрюмое недоверие к банкам и обменным лавкам.