Антология русской литературы XXI века. Выпуск 4/2018

Кофе с молоком

Молчите ведь, поди, набиты рты.Я грустный не с того, что задыхаюсь.Вино пьянит, я верно разбираюсьВ вине, (но не в отсутствии вины).P.S. – Неприятелям системы.Зачем стене хваленый Ваш горох?Там плачет гильотина за двором,Как мама или жизнь твоя – богема.Плевать в лицо поэта – дело тщетно.Нет лезвия, что сточит с языковКоррозию. (Истома – крепость слов).Пардон, но вы Just Do it им, – за это.Из сотен книг не ляжет в перегной,Чей слог – гранит. И голос представляя,Покойников. Им время, им петля – им.Как нам, подайте кофе. С молоком.

Тишина

Так тихо вокруг и глухо.Дыхания даже не слышу.Земля то, и неба не выше,Но Солнце держу за руку.На небе мерцают звезды.Влюбленные строят планы.Рисуют мечты о главном,Вдыхая бесцветный воздух.Реки нас подхватят воды,Закружат в своих объятиях.А воздух как дым приятен,А чувства к тому не в моде.Вокруг тишина, ни звука.Как сердце стучит не слышу.Земля то, и неба не выше,Но Солнце держу за руку.

Джулия Роуз

О себе

Пишу стихи с детства. С 7 марта 2017 г. публикуюсь на «Стихи. ру». Поэзия для меня – душевный крик. Правда, обычно, получается, скорее, шёпот. Номинант литературной премии «Поэт года – 2017».

Публикации в коллективных сборниках: «Время года – вдохновение», «Бессмертное настоящее» (тт. 1 и 5), «Как много ненаписанных стихов», «Всё это явь», «Я здесь», «Календарь Литерозрения» (2018), «Ломаные линии», посвящённые 150-летию К.Д. Бальмонта, «Голуби серебряные» (к 125-летию М.И. Цветаевой), «Творческий сборник проекта <<ProСтихи>> и Владимира Франкевича», «Поэтический сборник о мистике», серия электронных альманахов «На крыльях музы».

«Первые блики рассветного неба…»

Первые блики рассветного небаРобко тревожат обитель тоски.Я ощущаю, пускай даже слепо,Что мы с тобой необычно близки.Я ощущаю, что ты, как и прежде,Молча стоишь у меня за спиной.Но, оглянувшись в наивной надежде,Снова встречаюсь с бетонной стеной —С твердью, всё кроме которой – безумство.Но через песнь, что пропел соловей,В сердце проникло волшебное чувство,Как божий свет через окна церквей.Это похоже на миг эйфории.Как прозаична дневная краса:Сутолока офисной периферииИ голоса, голоса, голоса…А для меня многократно милееЗвёздная нежность полуночной тьмыПри фонарях на пустынной аллее.Кажется, я вспоминаю, как мыГибли, едва выбираясь из чрева,Как разрушали спасительный трап.Глянь, на ветвях одинокого древаТихо смеётся богиня Иш Таб.Видишь, сияние лунного дискаБольше не льётся в оконный проём.Только сейчас мы действительно близко,Только теперь мы навеки вдвоём.

«Душное лето. Резиновый воздух. Усталость…»

Душное лето. Резиновый воздух. Усталость.Как по шаблону растут городские коробки.От детской веры почти ничего не осталось.Глупые шоу – награда за длинные пробкиИ за двенадцать часов ненавистной работы.Надо идти, раз случилась такая дорога.Мне не узнать в этой жизни ни где ты, ни кто ты.Нам подошлют посторонних людей для урока.Скоро мы впишемся в скучную армию взрослых,Купим машины и обзаведёмся потомством.Но поначалу добьёмся карьер одиозных.Может тебе посчастливится стать руководством.Это гораздо престижней, чем страсти Шекспира.Что пубертатные грёзы об искреннем чувстве?Лучше сродниться с суровой реалией мира.Или мгновенно утонешь в его самодурстве.И соберутся, почуяв пирушку, акулы.Ты осознаешь, что попросту некуда деться.От постоянного стресса уже сводит скулыИ миллионы рубцов застывают на сердце.Даже в такую жару здесь мороз минус сорок.Мы крепко влипли, родившись на этой планете.Что б ни случилось, лишь ты будешь истинно дорог —Снова мечтаю о сказочно значимом бреде.Эти края пропитались колючим угаром.Всюду толкучка расчётливо мыслящей расы.Горький морфин начинает казаться нектаромИ избавляет от пут парадиза пластмассы.Пасмурный взгляд отражает брезентное небо.Я опускаю налитые тяжестью векиИ, запустив по болезненным венам плацебо,Перемещаюсь в страну эйфорической неги.Ласковый ветер. Озёрные лилии. Свежесть.Певчие птицы парят над сияющей кроной.Уличный шум разбивает мою безмятежность —Это по ней раздаётся мотив похоронный.И ничего, кроме грохота траурной песни…Больше не будет по-детски наивных утопий.Мы не поможем друг другу в период болезни.Каменный город походит на царство надгробий.

Ярослав Жирков

О себе

Пишу с 2015 г. Главной моей работой на данный момент является исторический роман «Мозес» (выпущен малым тиражом). Также имеется энное количество рассказов. Поэзии почти не касаюсь.

Право писать

В центре комнаты стояло чуть покосившееся старое кресло. Оно сливалось с коричневыми стенами затухавшие вместе с уходящим днём. К окну с улицы подлетел шар и сурово поглядел в комнату черным глазом объектива. Несколько щелчков затвора были слышны сквозь тонкое стекло. «Жаль, что шторы всё-таки запретили», – устало подумал человек в кресле. Он сидел напротив играющего светом телеящика и как порядочный гражданин внимал мудрым словам диктора.

– Если вам нечего скрывать, зачем скрываться? – прокомментировал ведущий телепрограммы. Блестящий шар – разведывательный фотодрон сфотографировал напоследок плакат на стене прямо напротив окна и улетел, гудя четырьмя пропеллерами. Человек в старом кресле обернулся и в тысячный раз прочел:

«Дегтярев Андрей Николаевич. ИИН: 19941007;

Возраст: 59 лет;

г. р. 2000 (по старому календарю).

Статус: профнепригоден. Гражданин под особым контролем;

Ранее судим за несанкционированную графодеятельность».

Еще десяток строчек раскрывали личность жильца. Многое он и сам уже не помнил – правда это или нет. Андрей повернул голову обратно к телеэкрану, затем бросил короткий взгляд на окно и подумал о дроне: «Неужели правда в такой штуке стоит фотоплёнка? С приходом Режима, кажется, технологии застыли на одном этапе или вовсе обратились вспять. Очень плохо помню, но кажется, тогда давно был бум микроэлектроники. Куда всё это делось? А сейчас проводные телефоны и фотопленка, проявить которую можно только в специальных лабораториях под пристальным взглядом цензоров. Редкие смельчаки делают это сами, дома. Химия для самостоятельной проявки давно запрещена. Хотя в других направлениях прогресс явно шагнул вперед. Кто-то недавно доказывал, что стоит выключить телевизор во время «Всенародной развлекательной передачи», как электрический сигнал сразу же передают факт этого преступления в Центр и отмечает в твоем деле. Ведь подозрительно – чем ты еще можешь заниматься, если не смотришь лучшую программу страны? Слухи, бестолковые слухи, от них часто пугаешься больше чем от правды. Страх держащийся на слухах, вот оплот нашей родины», – Андрей Николаевич посмотрел на свои руки. Правая – культя без кисти, а на левой всего один палец. «А нет, правда, всё-таки страшнее».

На улице раздалась вечерняя радиограмма из рупоров на столбах. Дегтярёв знал это расписание и впервые за весь день слегка улыбнулся. Он робко встал с кресла – оно заскрипело десятком старых пружин, но звук растворился в шуме с улицы. Андрей подошел к несущей стене единственной, которая толще чем перегородки в пару миллиметров отделяющие от соседей сканирующих пространство сквозь гипсокартонные стены. «На самом деле они просто еще более запуганные, несчастные люди, чем я», – думал Дегтярев. Он отклеил помятую обоину. Перед глазами предстала покосившаяся кирпичная кладка, не стянутая раствором. Один за другим кирпичи оказывались на полу, а в стене явилась дыра. Жилец с трепетом протянул в темноту изуродованные руки и извлек старый, давно запрещенный кроме как в госучреждениях механизм – пишущую машинку.

«Дрона не будет примерно час. У меня есть время», – прикинул в уме Андрей Николаевич и сел в кресло.

Аппарат на коленях. В спешке заправленная бумага встала немного вкось. Поверх машинки плед, на случай если неожиданно прилетит фотодрон. Писать в слепую – давно отточенная практика. Телевизор продолжал галдеть – в эфире транслировались достижения народного хозяйства, но Дегтяреву было не до этого ибо, наконец, он мог писать.

Единственным пальцем писатель вслепую жал на клавиши машинки. Каждый щелчок механизмов заставлял содрогаться от страха, но сейчас звук растворялся в гуле торжественной музыки, и только потому, Андрей ждал этого времени. «Раньше для писательства мне нужна была тишина, а сейчас шум», – подумал он. Безуспешные попытки писать ручкой держа её одним пальцем он бросил сразу после исполнения приговора «за несанкционированную графодеятельность», карающееся отсечением всех пальцев, кроме одного, оставленного чтобы жать кнопки телевизора. То был всего лишь безобидный рассказ, абсолютно аполитичный он не дотягивал до того, чтобы приговорить к казни, но, тем не менее, несанкционированный. Но то, что писал Дегтярев сейчас, тянуло даже не на казнь его одного, а на суровое наказание всех жильцов дома за не проявленную бдительность к соседу-диссиденту. Он это понимал, но держать мысли в себе, не придав бумаге, казалось большей пыткой, чем отсечение конечностей. «И что потом делать с этим текстом?» – не раз задавался вопросом Дегтярев. В молодости, до становления Режима он мечтал о многотысячных публикациях, но сейчас был бы рад, если его рукопись просто не уничтожат, а прочтет хотя бы один человек. «Спрятать. Необходимо её как следует спрятать. История еще не раз перепишется, но пусть хотя бы сквозь столетия кто-то узнает, как было всё на самом деле».

Клавиша уперлась в блокировочный механизм – конец строки. Звоночек, оповещающий об этом, Дегтярев давно извлек – лишний шум был ни к чему. Он сдвинул рычаг перевода строки и вновь принялся за дело. В течение дня Андрей досконально продумывал, как и что напишет, а когда машинка, наконец, была на коленях, даже одним пальцем он быстро излагал всё что задумал. Лист приходилось пропечатывать с обеих сторон, ведь бумагу достать было совсем не просто. Часто он использовал листы ежедневной газеты «Наша Правда». Тогда меж строк лживых статей появлялись слова свободного человека. Андрей прикинул, что однажды, от безысходности, ему придется зарядить в машинку рулон туалетной бумаги, но решил об этом не думать.